«Настанет час, и совершится чудо…» Сейчас, задним числом, трудно переоценить всю иронию этой строки.

Сама Тити показалась мне древней старухой. Крашеные рыжие волосы в допотопном перманенте, настолько жидкие, что просвечивает обтянутый кожей череп. Глубокие борозды морщин замазаны шпаклевкой молодежного макияжа, но даже этот толстый слой грима не в силах скрыть шрам на пол-лица, от правого глаза во всю щеку. Курила она без остановки какие-то необычные сигареты с длинными картонными мундштуками, на которых ее карикатурно накрашенные губы после каждой затяжки оставляли новую каемку помады. Грудясь в пепельнице, окурки казались трупами окровавленных жертв.

Народу в кафе в тот вечер было немного, и вскоре она подсела к нам за столик. Так и чудится, что я до сих пор – вместе с видением грустного букета искусственных цветов – слышу старомодный аромат ее духов. Вперемешку с табачным дымом.

Голоc тихий, почти неразборчивый под мелодии забытых шлягеров со старых грампластинок. Потом, узнав ее получше, я понял: она старается говорить негромко, потому что на повышенных тонах голос у нее внезапно срывается почти на пронзительный крик. Когда смеялась – а смеялась она часто, – то и дело заходилась кашлем.

Ребята из архива меня представили, аттестовав знаменитым киноведом из США.

– Специалист по немецкому кино тридцатых-сороковых годов, – добавили они.

Прямым следствием такой рекомендации стал настоящий экзамен, который Тити немедленно мне учинила. Пытала, как двоечника на уроке. Тащила от фотографии к фотографии, а я должен был называть имена. Ну, знаменитостей-то я легко опознавал, Вилли Фрич или там Дженни Юго, однако в большинстве случаев я позорно молчал. Всякий раз, когда вместо ответа я только беспомощно пожимал плечами, Тити укоризненно похлопывала меня по щеке. Этот жест, очевидно казавшийся ей самой проявлением очаровательного кокетства, по мере повторения нравился мне все меньше.

С одного из снимков – не открытка с автографом и не газетная вырезка, а самая обычная старая фотография, коричневатая, с волнистой обрезкой, – на меня глянула молодая, очень светлая блондинка, посылая в объектив лучезарную, но явно безличную, профессионально наклеенную улыбку.

– А это кто? – спросила Тити, и когда я и в этот раз спасовал, наградила мою щеку уже не снисходительным похлопыванием, а вполне ощутимой, полновесной оплеухой.

Ребята из архива, оставшись за столиком попивать пиво, чуть не покатились со смеху.

– Это я, – наставительно изрекла она.

Да, рассказала Тити, затягиваясь следующей сигаретой, она тоже когда-то снималась в кино, звездой не была, но вполне могла бы стать, обернись все иначе, продлись война еще годик-другой, и если бы, если бы, если бы…

– Я, между прочим, тоже была когда-то хорошенькой. Хоть сейчас по мне и не скажешь.

Она явно напрашивалась на комплимент, и мы тут же наперебой поспешили удовлетворить ее запросы.

Звали ее Тициана Адам, имя необычное, я поначалу подумал даже, что псевдоним. Позже, однако, выяснилось, что ее и в самом деле так звали.

Тициана Адам родилась 4 апреля 1924 года в Тройхтлингене, Бавария.

Как я впоследствии удостоверился в архиве УФА, она действительно какое-то время числилась там на контракте, хоть и сыграла совсем немного ролей. В Берлин она приехала, должно быть, лет в девятнадцать. Девятнадцатилетняя девчонка, ради карьеры готовая на все.

«Ухер» [16], как я вижу. Что, у вас в Америке своих хороших магнитофонов нету?

В фонде напрокат взяли, понятно. Хорошая штука, удобная… Сегодня-то все больше дешевка… То ли дело в мое время… Со звуком обычно вторая камера была… Одна – на изображение, ну а вторая… Со звуком вечно было мучение. Обе пленки синхронизировать – жуткая морока. Ну, вам-то это известно. Ученый как-никак.