– Куда ведешь ты нас, Ставицкая? – спросил Пашка.

– На Шершни.

– Но оттуда же не видно, как встает солнце. Оно же на востоке, а там с восточной стороны сплошной лес.

– Тебе не все равно? – сказал Семен. – Идем себе и идем, гуляем. Когда ты в последний раз болтался по городу в такое время?

Пашка пожал плечами.

– Я болтался недавно! – вставил свои пять копеек Васька. Опорожнив желудок в клубном туалете, он выглядел сейчас получше. Впрочем, особых хлопот он и так никому не доставлял, разве что нёс всякую околесицу.

– Ты почти каждое утро болтаешься, – возразил ядовитый Павел. – До ночника и обратно. Вот, кстати, ребята, у кого со встречей рассветов все в порядке!

– Злой ты, – буркнул Вася. – Я просто сплю плохо.

– А что так?

– Ну, так… мысли всякие тревожные в голову лезут.

– Озвучь хоть одну.

– Паш, отстань от человека, – сказала Милка.

– Нет, а чего! Пусть расскажет, о чем его сердце беспокоится. Может, призраки мерещатся? А, Васёк? Являются по ночам невинно убиенные твоим жгучим слогом?

Васька насупился, громко шмыгнул носом.

– Грешно смеяться, я человек подневольный, кто платит, тот и девушку танцует. Я о другом думаю. Жизнь проходит, вот в чем беда.

– Серьезно? – не унимался Павел. Ему доставляло удовольствие подтрунивать над приятелем, особенно когда тот был под мухой.

– Куда уж серьезнее. Вот попьешь с мое, проснешься однажды утром с петухами и подумаешь: а что дальше? А куда время ушло? И не будет тебе ответа, потому что тут же другая мысль начнет сверлить твою голову: какого хера ты с вечера не оставил на опохмел.

– А ты не с петухами просыпайся, – парировал Пашка, – а с женщиной, например.

– Господи, – протянул Сеня, – дайте мне фуфломицину…

Васька не обратил ни малейшего внимания на эти реплики и продолжил упоенно:

– Это всё очень скверно. Душа твоя мечется от дивана до унитаза и обратно, ты пытаешься поспать еще хотя бы пару часов, моля Бога, чтобы он позволил тебе отключиться от всех забот и тягостных мыслей, но ты ворочаешься и ворочаешься в постели, как коленчатый вал стремительным домкратом, и весь мир своей тяжелой задницей прижимает тебя к мокрой от пота подушке, и нет тебе спасения, пока не добежишь на полусогнутых до «Пятерочки», которая открывается в восемь, пока не протянешь трясущейся рукой заветный шкалик кассиру, а потом не сделаешь пару глотков по пути к дому… прав был Шекспир, как долог час тоски!

Вася выдохся и умолк. Он не заметил, что друзья остановились позади. Он обернулся. Все четверо теперь напоминали скульптурную композицию «Катарсис».

– Вы чего? – спросил оратор. Было не совсем ясно, дурачился он или гнал всерьез.

Первым не выдержал Пашка – схватился за живот и начал ржать. Второй сломалась Милка – сначала прыснула в ладошку, как маленькая девочка, потом стала ухахатываться, переходя в состояние работающей центрифуги, и даже вылетела на проезжую часть, благо машин еще было мало. И только Сеня Гармаш, сложив руки на груди, невозмутимо вздернул брови.

– Тебе бы не блоги вести, – сказал он, – тебе бы книжки писать, ужасы какие-нибудь в мягкой обложке. «Ибо сказано в писании: ликом черен и прекрасен».

– Да иди ты, – фыркнул Вася.

(Кажется, именно это замечание и подвигло Болотова взяться за художественную литературу).

Вдоволь насмеявшись, друзья вышли на Худякова, дотопали до развилки с Университетской Набережной. Шершневское водохранилище, подпираемое многополосной плотиной, отражало предрассветное небо словно гигантское зеркало.

– А солнца нету, – констатировал Паша. – И чего шли?

– Вот сейчас и узнаем – сказал Сеня.

Они миновали перекресток, спустились к берегу. Пляж выглядел невзрачно: серый замусоренный песок, изрытый колесами машин, покосившиеся металлические каркасы зонтиков и закрытый наглухо киоск с вывеской «Шаурма. Шашлык. Напитки», – все это как бы говорило, что праздник ушел навсегда. Не верилось, что спустя каких-нибудь восемь месяцев, которые в возрасте за сорок пролетают пулей, все вернется на круги своя – и смех, и палящее солнце, и плавание на надувных матрасах, и сгоревшие ляжки. Осенние пляжи всегда вызывают щемящую тоску…