– Ага, и в каждую минуту мы рискуем это потерять. Я тут недавно попробовал заболеть. В итоге – контракт надо сдавать, отчеты писать, и даже если у тебя температура под тридцать девять и ты блюешь дальше чем видишь, изволь работать. Вольный, с…, художник. А если меня срубит не на два дня? Если на месяц в больничку? Что тогда? Или случится что не со мной? Какое может быть будущее, какие планы?

– Ну, можно повеситься. Или начать бухать.

С каждым словом на кухне темнело, становилось все темнее и глуше. Шуршали когти о хитин, капала слизь и тихо стонал разъедаемый органической кислотой живой бетон. Через стены проступали скорченные в муках лица и тела, заживо пожираемые и тут же появляющиеся вновь. Граница света от лампы все сужалась, и где-то вдалеке, за шорохами и скрежетом можно было различить далекий голодный рев.

– С-с-спасибо на добром слове. Прям бальзам на сердце. Знаешь, и ведь ты прав – наши проблемы да кому-нибудь еще. Родители живы-здоровы, есть еда, одежда, крыша над головой. Дети опять же, семьи. Только вот почему мне все время так страшно?

Кандидат наук уже почти полностью покрылся изморозью и с трудом мог открыть запечатанный льдом рот. В его глазах плескались в равной степени смирение и боль, свитые в единую спираль. Он что-то хотел ответить, но не смог вымолвить и слова – только мысль мелькнула в сознании, почти утратившем связь с реальностью. Вспучившаяся от жвал, панцирей и стрекота когтей тьма вплотную подобралась к их ногам.

Часы пробили три часа ночи. Лампа конвульсивно моргнула несколько раз и, почти погаснув, внезапно ярко вспыхнула обжигающим, резким, чистым светом. На долю мгновения кухня пропала, растворившись в неземном сиянии, и вдруг журналист, весь покрытый сосульками, прянул головой, словно отгоняющий мух конь, и, разбросав вокруг себя голубоватые льдинки, ответил на невысказанную реплику товарища. Его слова скрылись за шипением сгорающих в адской печи гнева панцирей, когтей, мечей и прочих незваных гостей, они были не слышны и, прямо скажем, не были его словами. Кто-то или что-то говорило сквозь него, просвечивая электрическими разрядами через кости черепа, и так же в такт мерцал его товарищ, испуская голубоватые статические разряды. Слова падали сквозь пространство и время, будто высеченные в самой плоти мироздания, сталкивались и катились дальше, рождая содрогание в самом основании мира. Кто мог понять их смысл, да и был ли он? Почти вечность, за которую успело родиться и умереть с десяток вселенных, кухня купалась в обжигающем сиянии. Пропала тьма и все, что её населяло, потом истерлись стены и все, что было тварного. Исчезли и историки – остался только пронизывающий все свет, через который струился он сам и ничего больше. Потом прекратился и свет.

На секунду не стало ничего.

Из крана упала капля. Потом другая и третья.

Друзья недоуменно огляделись. Допитая бутылка ездила по столу под порывами холодного осеннего ветра. Что-то неуловимо поменялось, но никто не понимал, что именно. Они встали из-за стола, закрыли окно и потушили свет. На их головы обрушилась ясная, кристальная трезвость, резко обнажившая все углы захламленной кухни. Говорить не хотелось, тем более что и сказать то было уже нечего. Пора было идти по домам. Два историка пожали друг другу руки и растворились в оранжевых московских сумерках. Ветер дул им в спину и лицо, толкая холодными пальцами через подворотни. Хотелось бы сказать, что каждый из них унес с этой встречи что-то свое, пусть малое, но сокровенное, но кто может быть в этом уверенным. Скажем, журналисту потом долго снились красные флаги над невозможной красоты зданиями и голос, твердивший об эволюции человечества как биологического вида. А кандидат наук, сообразно своему статусу, внезапно открыл в себе искусство стрельбы из лука, чем и занялся, окончательно наплевав на все науки разом. Но разве так бывает? Ведь никогда не было, и не могло и быть такого разговора… В самом деле, откуда у тридцатилетних историков время пить и жаловаться на жизнь? Не то время ребята, совсем не то. Работать надо, иначе кушать будет нечего.