Спаситель Сашеньки – молодой, чернявый, как бес, парень, весело подмигнул ей. В этот миг двери вагонов открылись и на перрон ступили пассажиры.

Конечно же, Макс ехал в первом вагоне. Он вышел, одетый с европейской элегантностью, и радостно оглядел толпу, будто показывая: вот он я! Получилось довольно комично: все-таки было в нем что-то от грузчика, облаченного в барское платье, артистический балахон сидел на Максе естественнее.

Следом из вагона вышли еще двое. Один с «деревянным» лицом, надменно-аристократичный, худой, похожий на декадента. Другой – плотный, с грубоватой фигурой простолюдина, с большим носом и крупным покатым лбом, выбритым подбородком, жидкими длинными волосами и с моноклем в глазу.

– Макс! Макс! – взвизгнули курсистки, и довольный Волошин помахал им рукой.

Тут же суета достигла апогея. Макс в толпе приезжих неспешно двинулся в сторону вокзала, курсистки с глупыми возгласами стали забрасывать его цветами. Макс отказывался позировать в одиночку, тормозил, приобняв за плечи то декадента, то того, что с моноклем, и тут же возникали магниевые вспышки.

– Господа, позвольте представить, молодые поэты: Николай, Алексей! Запомните: Николай, Алексей. Это лучшее, что я мог привести из Парижа.

Репортеры суетились, стараясь вклиниться и задать вопросы, Макс шутил, в толпе смеялись, а два его спутника хранили молчание.

Макс бросил ободряющий взгляд на своего плотного протеже, у того из-за необходимости удерживать монокль лицо казалось несколько перекошенным. Монокль упал, повис на цепочке, и молодой человек на миг потерял свое брезгливое выражение.

А в Максе все осталось прежним, и голос был тот же – звучный, идущий поверх голов. Сашенька отлично помнила – голос его многолик, как ветер, блуждающий в горах. Судя по бешеному биению сердца, она и вправду все еще была влюблена.

Из вагонов выходили прибывшие, кто-то недовольно фыркал, кто-то многозначительно улыбался, поглядывая на Макса – явно за время пути он успел перезнакомиться со всеми пассажирами «Норд-Экспресса».

– Господа, господа, пропустите, не толкайтесь же, господа! – уговаривал толпу встречающих потный городовой.

– Газета «Столичная молва»! – выкрикнул один из репортеров, опережая коллег, – Господин Волошин, правда ли, что месье Дягилев задал тон всему Парижу?

В толпе захихикали: антрепренер Дягилев, прозванный в артистических кругах Шиншиллой, удивил Париж не только балетом…

– Да уж, нынешней зимой на Елисейских полях каждого господина в цилиндре я принимал за Сержа Дягилева, особенно, если рядом оказывался еще один цилиндр. Но трудно диктовать тон городу, в котором узаконено женское право на ношение брюк.

Курсистки вскрикнули «Как, неужели?», и было непонятно, рады они или осуждают. Тема женской эмансипации приравнивалась к бунту.

– Правда, брюки позволительны только в том случае, если женщина едет на велосипеде, – добавил Макс, выдержав паузу, – Но милости прошу в Крым. Любые предрассудки мы счастливо изживаем.

– Все поэты одинаковы, – громко заявил стоящий рядом с Сашенькой чернявый парень и, кажется, снова подмигнул ей, – Сейчас плюют на предрассудки, а вскорости плюнут и на алтарь!

– Господин Волошин, что вы думаете о футуристическом манифесте Маринетти? – крикнул кто-то из репортеров.

– Если учесть, что идея манифеста возникла в результате его автомобильной аварии, то меня это не удивляет. Мало ли что придет в голову в сточной канаве.

Курсистки захлопали остроте, и тут глаза Макса наконец-то встретились с Сашенькиными глазами, и толпа под мощным движением поэта раздвинулась, будто под напором ледокола. Сашенька позабыла все, когда ей на талию легли его огромные крестьянские руки, когда он прижал ее к себе и даже, кажется, расцеловал, бородатое чудовище! Краем глаза она уловила вспышки магния, краем уха – смешки и вскрики. И провалилась в сладостный восторг.