Сначала Кнопка говорила со мной исключительно о Боке. Потом впустила в своё заколдованное царство ещё одно существо – лопоухого пса Саныча. Саныч говорил моим голосом и был дружбаном Боки.

Как-то мы с Машкой отправились в парк. Боку она забыла дома. Впервые. Спохватились поздно. Как я мог не вспомнить про Кнопкин оберег, без которого она боялась выходить даже в соседнюю комнату?! Ротозей! На осторожный вопрос Кнопка не ответила – застыла и внезапно мёртвой хваткой вцепилась в мои колени, спрятав в них лицо. Её дрожь влилась в меня…

Не знаю, что это было, – только на какое-то мгновение я вдруг стал ею.

Мир за пределами надёжных плюшевых лап был зол и чёрен, как ружейная утроба. Он лязгал затвором, щурил равнодушный глаз, брал на мушку. Было страшно. Страшно до выдоха без вдохов, до костенеющей жилки на шее, до синевы в расширенных зрачках! За что так злился на неё этот мир, Кнопка не понимала. Знала бы, попросила бы прощения, исправилась, вела бы себя хорошо. Но она не знала… Как до сих пор не могла взять в толк, почему сердилась на неё мама, и, наконец, не выдержав, отреклась. Видно, слишком велик был Кнопкин грех перед ней. Да только ли перед ней? Машку сторонились даже сверстники – такие же, как она сама, забракованные и отверженные. Выходит, её вина ещё ужасней, чем их. И только презираемый всеми за ветхость и уродство Бока прощал и сулил защиту. Но сейчас его рядом не было…

Я содрогнулся.

Схватив Кнопку на руки, прижал. Её страх был тугой и жёсткий, точно канатный узел. Постепенно узел начал слабеть. Это вина билась на влажные осколки. Осколки плавились, текли, превращались в прозрачные, радужные крылышки и, сорвавшись с ресниц, улетали. Их уносил липовый августовский ветер. Скоро в моих руках осталось лишь тёплое, невесомое доверие. Я нес его осторожно, удивляясь, как это хрупкое тельце могло так долго таскать в себе неподъёмную ношу вины. И ещё я думал, что Бока был забыт сегодня не случайно…

Потом была радость. Медицина разводила руками. Подруги важно кивали, усыновление – верный способ выпросить у судьбы долгожданное дитя. Но Людмилу что-то мучило. Погружённый внутрь себя, полный пуховой нежности взгляд внезапно всплывал пластмассовым поплавком. В глазах начинали метаться тени. Я списывал это на смену настроений, свойственную беременным.

В то утро я опаздывал, обжигался кофе и чертыхался. Кнопка ещё спала. Людмила смотрела сквозь меня. Потом, словно в безвоздушное, выдохнула:

– Девочку надо вернуть. Я уставился на жену.

– Какую девочку? Куда? Людмила положила лёгкую ладонь на мою руку и заговорила, точно с упрямящимся ребёнком.

– Я знаю, ты привязался к Машеньке, но девочка нездорова. Она будет влиять на нашего ребёнка. Петечка, ей требуется профессиональная помощь. Нам не справиться с её проблемами. У нас будет сын. Наш сын, понимаешь?

– А как же Кнопка?

Людмила вскочила. Из её глаз брызнули слёзы.

– Я не могу носить ребёнка, если в собственном доме меня боятся и ненавидят! Мне необходим покой! Не думаешь обо мне, подумай о своём сыне! Ему нужна здоровая мать! Комната без сумас… соседки! Деньги, наконец! Нормальные деньги, а не те, что останутся от… чужого ребёнка!

В тот ноябрьский день с деревьев облетали последние листья. Небо набрякло сизыми тучами. Нас вышла встречать Валентина Георгиевна. На её лице застыла вежливая маска. Она погладила Кнопку. Какой толк гладить человека по голове, если на нём шерстяная шапка?

– Ну вот, Машенька, – улыбнулась она – ребятки по тебе очень скучали. А ты по ним скучала?

Кнопка снова прижимала к груди совсем уже потрепанного Боку. Или это он прижимал её? Но смотрела Кнопка на меня. Обиды или удивления в этом недетском взгляде не было. Помню – обнимал её, что-то обещал, целовал холодные от первых заморозков щёки. Потом сел в машину и выехал за ворота. Я не оглядывался, но фигурка, сросшаяся со своей плюшевой константой, маячила в зеркале заднего вида. Даже, когда я повернул за угол.