– Будь дипломатичен, – сказала Холмс и после паузы пояснила: – Я имею в виду, спланируй заранее, что хочешь сказать, а потом не говори этого.

Без толку. И Холмс, и мой отец предвидели мамину реакцию более-менее точно. Когда я поделился с ней нашими планами, она стала так громко кричать о Люсьене Мориарти, что обычно невозмутимая Холмс забилась в угол.

– Ты чуть не погиб, – завершила моя мать. – Мориарти едва не убили тебя. И ты хочешь провести Рождество в крепости их врагов?

– Их крепость? Какой ты ее себе представляешь, Бэтмен? – Я рассмеялся, а Холмс в другом углу комнаты закрыла лицо руками. – Мама. Все будет нормально. Я уже почти взрослый и могу решать, как мне провести каникулы. Знаешь, я просил папу не говорить тебе о моем предсмертном состоянии. Я боялся, что твоя реакция будет слишком бурной, и я был прав.

Последовала долгая пауза, а потом крики начались с новой силой.

Когда мать сдалась, – а она наконец сдалась, хоть и с крайним предубеждением, – это прошло для нас даром. Наши последние дни в Лондоне превратились в кошмар. Мать цеплялась ко мне по каждому поводу. Начиная от чистоты в моей комнате и заканчивая моим английским акцентом, который бумерангом вернулся ко мне, стоило мне вернуться в Лондон. «Похоже, эта девушка у тебя и твой голос отобрала», говорила моя мать. Может быть, я с самого начала слишком оттолкнул ее: она определенно не была в восторге от того, что я первым делом пригласил Холмс погостить у нас. Думаю, для обеих было бы легче, оставайся Шарлотта на втором плане. Но я хотел настоять на своем и устал от того, что моя мать пренебрегает людьми, которых она никогда не видела. Людьми, важными для меня. Ради меня уж могла бы принять моего лучшего друга как блестящую, восхитительную девушку, какой та и была.

Мамина тактика сработала именно так, как и можно было ожидать.

Холмс и я проводили почти все время вне дома.

Я водил ее в мои любимые книжные магазины, где грузил ее романами детективщика Йена Рэнкина, а она отыгрывалась покупкой книги о европейских слизняках. Я шел с ней в дешевую лавку на углу, где она отвлекала меня детальным и, вероятно, выдуманным отчетом о сексуальной жизни ее брата (дроны, камеры, бассейн на крыше), доедая жареную рыбу с моей тарелки и не притрагиваясь к собственной. Мы гуляли вдоль Темзы, где я показывал ей, как пускать блинчики, и она чуть не пробила борт у проходящей понтонной лодки. Мы ходили в мое любимое заведение с карри. Два раза. В один день. Впервые попробовав их жареные овощи в тесте, Шарлотта состроила такое лицо – блаженное, с прижмуренными глазами, – что через два часа я решил, что хочу увидеть его еще разок. Видеть ее счастливой было так здорово, что искупало смущение, испытанное мной тем же вечером, когда я застал Холмс за обучением моей сестры Шелби тому, как наилучшим способом вывести кровавые пятна. В качестве учебного пособия они использовали пятна от карри на моей рубашке.

Одним словом, невзирая на мою мать, это были три лучших дня в моей жизни и вполне обычная неделя с Шарлоттой Холмс. Моя сестра, непривычная к такому, была совершенно покорена. Шелби следовала за Холмс тенью, одевалась в черное и выпрямляла волосы, то и дело уволакивала Шарлотту, чтобы показать ей кое-что в своей комнате. Я не представляю, что это было за кое-что, но по ритмичной серьезной музыке, доносящейся из-под двери, я понимал, что звуковым сопровождением служил L. A. D., любимый сестренкин бойз-бэнд на тот момент. Думаю, Шелби показывала Шарлотте свои рисунки. Мать говорила, что, пока меня не было, моя сестра страстно увлеклась живописью, но до сих пор она стеснялась демонстрировать кому-нибудь свои работы.