Тут-то мать и вспомнила обо мне, хотя потом сама признавалась, что кто-то ей посоветовал насчет ребенка-инвалида, у которого имеются права на дополнительные метры.

Мать осмотрела меня и не стала кривиться и ругаться. А сказала, что сойдет, сразу видно, что ребенок – инвалид, так что обязаны комнату им оставить. Но следовало торопиться, так что назавтра мы уже сели на автобус, который шел до вокзала.

Бабка только хлопала глазами от такой скорости и даже не обняла меня на прощание. Впрочем, она никогда так не делала.

И вот мы приехали в Петербург, в эту самую квартиру, где я с тех пор и живу. Мужа матери я не то чтобы не помню, а как-то мы с ним не сталкивались. Он меня просто не замечал. Или делал вид. Да и бывал-то он дома очень редко. Днем работал, а все вечера проводил с мужиками в соседнем дворе, где притулились три гаража. Что характерно, машины у него не было. Но что-то они там делали, был у него свой заработок, потому что всю зарплату он отдавал матери, да и то она его все время пилила, что мало.

Его мамаша, увидев меня, только охнула и перекрестилась. Зато ее внучок, мой единоутробный братик, тут же показал себя во всей красе. Он прыгал вокруг меня на одной ножке и орал что-то про уродов. Он предлагал сдать меня в цирк или в зоопарк, посадить в клетку к обезьянам или приковать в подвале железной цепью, чтобы я не пугала людей. Просто даже удивительно, какая у этого пятилетнего паршивца была богатая фантазия.

В дальнейшем гаденыш показал себя во всей красе, так что я раз и навсегда стала считать его Поганцем, кстати, таким он и оказался, когда повзрослел. А тогда он пользовался своей полной безнаказанностью, я, конечно, могла стереть его в порошок, поскольку, как уже говорилось, к десяти годам здорово выросла и окрепла.

Но пока решила подождать.

Мать только смеялась над выкрутасами Поганца, тогда не выдержала Петровна и хлопнула его по рукам, когда он пытался опрокинуть на меня тарелку с супом.

– Не трожь убогую! – рявкнула она.

Вряд ли она пожалела меня, просто ей надоели его вопли.

Спать мне предстояло в одной комнате с Петровной и с Поганцем. Комната была большая, но вся заставлена мебелью. Пахло там пылью и мышиным пометом. Мыши у нас в квартире были, равно как и тараканы. Клопов не было, Петровна сообщила мне, что клопы с тараканами не уживаются. Прусаки сидели в ванной и на кухне, Петровна сыпала по углам какой-то порошок, но ничего не помогало.

Мыши отчего-то выбрали коридор и нашу комнату. Они вили гнезда в залежах старых газет, которые копились у Петровны за шкафом, так что засыпала я под непрерывное шуршание и писк.

Петровна спала на высокой кровати с медными спинками. Блестящие шишечки по углам давно уже были скручены Поганцем, а может, и его папашей в детстве.

На кровати было два матраса, снизу шел подзор, как Петровна называла широкую полосу серых от пыли кружев (еще моя мать плела, говорила Петровна), затем простыни и самодельное лоскутное одеяло. Пододеяльников Петровна отчего-то не признавала.

Все это прикрыто было обычным турецким покрывалом, которое повидало лучшие времена. И завершалась вся конструкция тремя подушками, аккуратно выложенными пирамидой и накрытыми большой вышитой салфеткой.

Вот салфетки Петровна меняла регулярно, их у нее было множество, и все вышивки красивые и сложные. Остались от матери и от тетки, объясняла она, ух, в деревне раньше кружева плели да вышивали! Зимой делать нечего, а телевизора тогда не было.

Разумеется, все было уже старенькое, выцветшее, застиранное, и Петровна жутко разозлилась на Поганца, когда он порвал одну скатерть, которая вся была вышита сказочными птицами и цветами. Он-то пытался все свалить на меня, но, к чести Петровны, она не поверила, видно, хорошо знала своего внучка.