– Что ж, спасибо. Знаешь, мне надо ехать, я должен вернуться в отель до обеда. – Он вертел в руках желтый шлем, стараясь на меня не смотреть. – Кто бы ты ни была, женщина, забирайся и держись покрепче.

Второй день дует сирокко, предвещая бури, зато на рынке появились базилик и дыни, так что повар приготовил граните на десерт. Сегодня за ужином много смеялись. Я проходила мимо ресторана и заглянула в зал: старики веселились, на все лады повторяя имя Починелли, это маленький молодящийся лигуриец, он недавно появился в отеле, пыжится и без конца трещит о своих победах во времена Football Club Vado. Даже не слышала о таком. Пулия говорит, у него в комнате целая груда крахмальных сорочек в коробках. Еще не понял, куда он попал, бедолага. Здесь купание с Петрой – единственное светское событие недели.

Кто-то из постояльцев прикрепил к букету ирисов, стоявшему на чайном столе, фотографию обезьяны с футбольным мячом и внизу подписал: «Починелли, возвращайся в Вадо-Лигурию, твоя жена не осушает слез!»

Починелли сидел хмурый, уставясь в тарелку, и я подумала, что у старости есть одно омерзительное свойство – что бы ты ни сделал громко или, скажем, резко, ты выглядишь дураком. Старики здесь тихие не потому, что им не хочется заорать во всю глотку или хлопнуть дверью, а потому, что на это никто не обратит внимания. Разве что доктору пожалуются, а доктор пропишет успокоительные капли. После семидесяти ты как будто теряешь право на обиду и ярость. От тебя ждут тихого голоса, мелких шажков, подарков на крестины и дурацких открыток с побережья.

Но это здесь, в «Бриатико», а в деревне все по-другому: никто из рыбаков не передает детям лодку, пока еще может держаться на ногах. Здешние старики крепкие и смолистые, будто сосновые сучья. И по девкам бегают до самого смертного дня. Вот взять хотя бы конюха, которого убили два года назад, когда он возвращался с танцев. Ему уж никак не меньше шестидесяти было. Похоже, танцы в наших краях стали опасным занятием, почище ремонта церковной кровли или охоты на китов.

Когда конюха нашли, он висел на старой, узловатой ветке бука, в проволочной люльке, сделанной из сетки для оливок. Говорили, что перед смертью конюх стоял на коленях, уткнувшись головой в землю, во рту у него была сухая трава. Комиссар сам вписал неправду в полицейские бумаги, потому что смерть на коленях позорна для жителя Траяно, даже если он родился на севере.

Я сразу подумала о конюхе, когда увидела возле тела брата обрывок зеленой сетки, ясный и презрительный знак убийцы. На колени ставят, когда казнят, это у нас каждый ребенок знает, сказала я комиссару. Но брата вы сюда не мешайте, его убили совсем иначе. И дело не в том, что он не стоял на коленях, а лежал в корыте с солью. Дело в том, что убийство на рыбном рынке – это вообще ни на что не похоже.

Рыбный рынок – гулкий, чисто выметенный, с синим мозаичным полом – это даже не сердце деревни, это ее лицо. Здесь делают все самое лучшее: покупают еду на ужин, узнают новости, встречают друзей. Это все равно что осквернить двери храма или украсть венок со свежей могилы. У местного человека рука не поднимется.

Хотя что я говорю? Те люди, которых я знала в детстве, уже провалились в болото, в мертвую стоячую воду памяти. Остались только их имена в старой записной книжке моей матери, да только она им больше не звонит.

Записная книжка была не просто тетрадью, где мать записывала адреса и рецепты, она была гроссбухом, заполненным вычислениями тайных и явных расходов, часословом, исчерканным строчками из проповедей отца Эулалио. Там были имена собак, которых мать так и не завела, благоприятные лунные месяцы, даты смерти соседей, зашифрованные прогнозы скачек в Полиньяно и номера лотерейных билетов, да бог знает что там было, выглядело это примерно так: