– Ничего страшного. Для меня ребенок – это неважно, – бормотал он, глядя на равнодушную дверь.

Итянь не лгал, он ведь и направление в клинику получил не из желания завести ребенка, а по инерции, полагая, что ребенок – признак того, что жизнь движется вперед.

– Зато для меня важно. – Мали распахнула дверь, и он увидел, что лицо ее искажено гневом. – Как ты не понимаешь?!

– Посмотри на меня, – проговорила мать, – когда-то не было в поле женщины сильней меня, – она протянула ему руку, – но в последние годы я сделалась такой неуклюжей. Несколько недель назад резала сухую траву на растопку, и рука вдруг сорвалась. Ты только представь! Прежде я бы такой ошибки ни за что не допустила.

Эту историю про то, как рука у нее сорвалась и она порезалась, Ма еженедельно повторяла по телефону. Она подняла руку, показав Итяню белый неровный шрам рядом с глубокой линией жизни. Итяня поразило, какая у Ма грубая кожа. Его собственные мозоли давно сошли, и ладони у него были мягкие и беззащитные.

– Поэтому мне повезло, что у меня есть сын, который деньги присылает. Иначе кто бы позаботился обо мне, старухе? Подумай о своем будущем. Вот поэтому дети – это очень важно. – Мать вздохнула. – Хотя жизнь у нас была тяжелая, Небеса оставили нам тебя.

Даже не глядя на мать, Итянь знал, что она смотрит на стену над платяным шкафом, где висели два черно-белых портрета – дедушкин и брата. Подле фотографий курились яблочные и мандариновые благовония. К таким вещам мать относилась ответственно. Религиозной она себя не считала, но полагала, что лучше уважить всех покровителей жизни и удачи.

На снимке лицо у брата было еще по-детски припухлым. Впоследствии на смену этой припухлости придет волевой подбородок, благодаря которому брата будут считать привлекательным. К моменту смерти лицо его уже огрубело, еще пару лет – и он превратился бы в мужчину, увидеть которого им так и не довелось. Дедушкин портрет рядом с фотографией Ишоу был старым и выцветшим. Итяню казалось, будто неровные, свисающие до подбородка усы и ясный, вдумчивый взгляд свидетельствуют об учености. Мужчина на фотографии, пускай даже и выцветшей, словно готов был того и гляди открыть рот и прочесть подробную лекцию об истории империи. Эти два портрета, висевшие рядом, представляли странное зрелище, в настоящей жизни ни разу не состоявшееся. Брат и дедушка почти не разговаривали друг с дружкой, не из-за разногласий, просто жизненные пути их пролегали по-разному, да и представления о мире не совпадали. Дедушкиным любимчиком был Итянь.

Итянь перевел взгляд на лицо матери. В собственном доме она напоминала усталого путника. У нее нашлось бы немало поводов для упреков, но в ее глазах он ничего такого не увидел. И испытал досаду. Упреки вынести легче, чем эту готовность простить.

– Пора обедать, – сказала мать, приподняв крышку и выпуская из котла облачко пара.

Она посмотрела на полку, на предмет, который Итянь до этого не замечал. За банками почти спрятались маленькие часы – блестящий стеклянный циферблат в деревянном корпусе с вырезанными орхидеями.

– Ма, неужели тебе теперь часы нужны? Мы всегда думали, у тебя в голове собственные часы.

Мать обычно определяла время по солнцу.

– Они мне нужны, чтобы знать, когда твоего звонка ждать.

Ну разумеется, телефонный узел – единственное место, где время, в отличие от всей прочей деревни, не является понятием растяжимым и относительным. Итянь звонил каждое воскресенье ровно в восемь, то есть в четыре часа вечера предыдущего дня по Америке. Наверное, кто-то из соседских детей нарисовал матери схему – на каких цифрах должны быть часовая и минутная стрелки. Цифры относились к тем немногим письменным символам, которые она понимала.