Но, несмотря на строгие ограничительные меры, интерес студенчества к театру все возрастал. Об этом, между прочим, свидетельствует появление талантливых исполнителей среди самих студентов. В. Пашков вспоминает о необыкновенно яркой игре во время любительских спектаклей студента И.А. Беккера. «Как комик, он превосходил даже Соленика своею полновесною, художественною игрой, которою восхищались и такие артисты, как Щепкин и Живокини, которые, как было слышно, приглашали его в Москву на сцену»[56].

Среди харьковских студентов находились люди, глубоко и верно понимавшие задачи театра, чьи суждения были авторитетными для талантливых актеров. П.В. Васильев, посетивший Харьков в 1852 году, жил вместе с тремя студентами Харьковского университета. «С новыми соседями я скоро сошелся, – вспоминает он, – они были тоже большими любителями театра. Беседа с ними немало также принесла мне пользы»[57].

В этой атмосфере рос, развивался и творил Соленик, раскрывались черты его замечательного комического таланта.

Гоголь как-то заметил, что «у нас актеры совсем не умеют лгать»: они при этом не могут обойтись без утрировки и нарочитого лукавства, в то время как в действительности «лгать значит говорить ложь тоном так близким к истине, так естественно, так наивно, как можно только говорить одну истину…»[58].

В чем дело? Почему вопрос об умении «лгать» вырастал до проблемы, требовал специального обсуждения? – Потому что он был связан с существом гоголевского положения об истинно комическом.

Можно по-разному подойти к исполнению роли «плута», «взяточника» или любого другого сатирического персонажа. Актер, не умеющий «лгать», изменяет своему герою и словно говорит зрителям: «Смотрите, какой я плут» – или: «Смотрите, как я смешон в своих поступках». Но возможен и другой путь, когда актер, словно не замечая публику, всецело верен создаваемому им характеру. Мастером такого исполнения был, кстати, сам Гоголь, который, как вспоминает И.С. Тургенев, читал свои произведения «не улыбаясь» и, в то время как слушателями овладевал неудержимый хохот, «продолжал, не смущаясь общей веселостью и как бы внутренно дивясь ей, все более и более погружаться в самое дело…»[59]. Исполнителю чужда и даже «непонятна» «веселость» зрителей – ведь герой считает себя вполне порядочным человеком и не склонен иронизировать над своими поступками. Но зато чем глубже погружается исполнитель «в самое дело», чем с большей серьезностью, основательностью и, если надо, солидностью ведет свою роль, тем сильнее выступает внутренний комизм его поступков, его характера. Вот что значит, по Гоголю, уметь «лгать», то есть «говорить ложь тоном так близким к истине… как можно только говорить одну истину!»

Эта естественность, непроизвольность, «простодушие» комического составляет, между прочим, один из главных нервов гоголевской поэтики. Городничий в «Ревизоре» велит распечатывать чужие письма, и если нет в них ничего важного – «можно опять запечатать; впрочем, можно даже и так отдать письмо, распечатанное». Почтмейстер говорит городничему, что, прочитав одно интересное письмо, он «нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?» Все это сообщается как бы между прочим, чистосердечно, наивно. Вместо: «Смотрите, какой я плут!» – гоголевские герои говорят зрителям: «Смотрите, какой я достойный человек!» – и тем сильнее спрятанный в пьесе комический эффект.

В «Мертвых душах» председатель палаты, благоволивший Чичикову, «дал приказание из пошлинных денег взять с него только половину, а другая неизвестно каким образом отнесена была на счет какого-то другого просителя…». Мы опять еле сдерживаем улыбку, а между тем автор сохраняет полнейшую серьезность, сообщает об этом факте невзначай, между прочим, словно не подозревая заключенного в нем комизма… Он опять обеспокоен только тем, чтобы «все более и более» погрузиться «в самое дело». Вот что значит смех, который «углубляет предмет, заставляет выступить ярко то, что проскользнуло бы…» – так говорит автор пьесы в гоголевском «Театральном разъезде…»