Луганцев – privet – и пожил: песочные часы его полупустыни – «полу», ибо порой оболочку настигали не только миражи в виде «фотографических радостей» да, иже с ними, волооких Инь, – казалось, застыли посередине стеклянной колбочки: крошечные песчинки склеились и, удивлённо подмигнув вопрошающему, замерли. «Дыш-шите – не дыш-шите!» – заикнулся злобный докторёнок с узкими ядовитыми губками и, недоверчиво взглянув на больного, показавшегося ему на миг ненастоящим, таки выписал больничный: термометр был нагрет загодя до тех самых – тридцать восемь и шесть, что наши годы! – телесных температур. Но это раньше, раньше, а сейчас, через тыся чи «не могу», надо подняться: помолвка – странный wordо́k, микс уловки с молвой, – в составе слова нет лишь главного; о том, впрочем, не говорят «приличные люди». «Может быть, главного не существует?» – Луганцев потёр глаза и неожиданно расхохотался: так развеселило его собственное отражение в зеркале – ну и как с таким, с позволения сказать, лицом, выезжать в свет? Он смешон, нет-нет, в самом деле: жутко смешон.