А люди? Любит ли кто-нибудь его самого? Наверно, да. Но как можно сердцем полюбить человека, которого не знаешь? Которого не понимаешь, даже если разумом осознаёшь, что этот человек-освободитель? Значит, его любят заочно, фигуру абстрактную, почти мифическую, как Кетцалькоатль1.

Он мог понять, каково это – быть Кетцалькоатлем. Знал ли древний пророк, что он делает? Какое благо принесёт людям то, чему он их научил? Ждал ли он благодарности, всеобщей любви, уважения, почёта? О чем он вообще думал? Наверно, ни о чём. Иначе… иначе что-нибудь пошло бы не так…

Для него Кетцалькоатль – не имя. Кетцалькоатль – профессия.

Так говорили о людях его профессии в годы его молодости. Так, или как-то в подобном роде. Харитонов иногда приходил к выводу, что если бы он сам о себе так думал, он не смог бы быть разведчиком. Не так то легко постоянно думать о том, что совершаешь подвиг ради чьего-то счастья. Слишком велика ответственность, и слишком велик соблазн встать в позу героя, требовать особого к себе отношения. И Харитонов не думал.

Во многом и благодаря этому события, которые произошли в России в конце ХХ века, не могли Харитонова разочаровать, потому как он никогда и не очаровывался. Но теперь, после осознания того, что он не робот, он начал страдать бессонницей. Те кто жил, пусть и строя иллюзии, боролся за идеи и горько разочаровывался, хотя бы жил полной жизнью, становился с каждым годом мудрей или же страдал. Но и страдания можно считать неотъемлемой частью человеческой жизни. Возможно даже, что поиски и разочарования – главные её двигатели.

Харитонов никогда не испытывал никаких треволнений и беспокойств, связанных с этим. В молодости он считал, что не имеет на это права. Выработанный автоматизм избавлял его от терзаний и разочарований, которые многих сводят в могилу, становясь причиной инфарктов или суицидов. Профессионализм был его жизненной философией, его идеей. «Делать своё дело и не думать о том, что к нему не относится» – эти слова он мог бы начертать на своём гербе как девиз.

И он продолжал делать своё дело. Руководство ведомства, где он служил, часто менялось. Менялись всё, но при этом не менялся принцип: «Их имена засекречены – о них слагают песни». К постаревшему Харитонову относились с непременным уважением, как к тому, о ком в своё время слагали песни. Но всё же, Харитонов любил сравнивать это уважение с тем, как относятся к музейному экспонату. С таким же трепетом отнеслись бы и к его фотографии на доске почёта. К настоящей работе его привлекали всё реже, ибо были молодые прогрессивные специалисты, а он… он, Кондрат Архипыч Харитонов, полковник, блестящий стратег, маэстро партизанской войны и несостоявшийся министр обороны одной банановой республики, постепенно устаревал. Как любого робота, его сменяли усовершенствованные роботы нового поколения. Это окончательно выбило его из седла.

Он сделался угрюмым и ворчливым, хоть и в молодости он был не очень то веселым. Тогда он внешне напоминал гранитную статую, но когда требовалось пойти на контакт, провести вербовку или просто что-нибудь разузнать, он умел быть весьма обаятельным: умел непринуждённо шутить, изображать компанейского парня. Теперь же, если его приглашали на какое-нибудь совещание, чаще как консультанта по историческим вопросам, Харитонов развлекался тем, что когда какой-нибудь оратор с блеском в глазах предлагал свой проект, напирая на его достоинства, выискивал все минусы данного проекта и высказывал их в полном объёме, со всей пугающей откровенностью.