Размышляя подобным образом, Афишкин наилюбезнейше раскланивается с Постельником и, лучезарно улыбаясь, присоединяется к компании из нескольких неугасимовцев, окруживших Постельняка, с большим подъемом о чем-то разглагольствующего.

– Что это они к нему так почтенно прилепились? – думает Веров-Правдин, ревниво относящийся к малейшим признакам выдвижения его подчиненных из общей массы редакционных служек. – поди как разъязычился. Лучше бы ты в словесах книжных так резвился, просторек пустописный, а то как за перо возьмешься, так и производишь бознать-что – ни чтомо, ни едомо… Вечно тебя лопать-переписывай – у меня уже от матерных твоих дерзновений рука сохнет… Только было решил с Шефом об тебе вопрошание затеять, а теперь – куда ж? Что-то никак не дошуруплю, чем он к их Преподобию столь скоротечно приблизился? А главное – Хозяйка уж очень к нему заблаговолила, вот чего непонятно… Он хотя и большой любитель женским полом и известен как прелюбодеятель нового типа, но тут не то что-то… С такой мелюзгой ей вязаться не с руки и не в ее принципах… Ей от своего девизу «Если делать – то по большому!» отступать ни к чему… Значит, тут другое нечто, а что? Может, происхождение его им заимпонировало? В общей линии такие, конечно, сверху поощряются – отец у него все же за Святое дело на поле брани пал, только он-то сам тут при чем? Его, когда на отдых в заграницу просился, так, сказывают, смотрители Морального Приказу спрашивали, где родитель его погребен, и как узнали, что он туда из-за недостатку времени пока что от самых детских лет еще не попал, заграничное отдохновение ему на корню зарубили и велели ехать в другую сторону – отцовой могиле поклониться… Нет, за происхождение они его приближать не станут, им такой сопливый сентиментализм совсем не свойствен… Оно, конечно, неспроста, и тут бы надо поостеречься – отрок он карьерозрящий, и как бы под меня пороховую бочку не закатил, тем более – от людей доподлинных переданы были мне его словеса-рассуждение о необходимости омоложения должностных постов за счет продвижения многоспособных летописцев, к коим он в первую очередь, разумеется, не преминул причесть себя… Вот так и достигай преклонных лет, смиренным трудом утверждаючись, чтобы на степенном возрасте, бури житейския избежавший, трястись в ожидании, чтобы тебя вот такой вертлявый со змеиной головкой шустряк своим натренированным коленом с высокой орбиты спихнул… Это же не просто так Афишкин ему в рот заглядывает: Афишкин – дурак-дурак, а соображение имеет, с кем дело иметь и кому куда заглядывать – как есть прирожденный ветровик – сколько лет уже безо всякого таланту в поэтах ходит, потому что нос до ветру держит…

– Надо бы, пока не поздно, на Постельняка этого компроментаж собрать, у него в родословной вроде что-то после отца уже происходило – то ли он кого-то усыновил, то ли его кто… лучше всего, пожалуй, с Шихамурой потолковать, уж она-то все про всех знает и не откажет мне – чать, на помощи моей только и держится при безобразаванности своей… Пусть и она порадеет – даст вразумление моему невежествию и прозрение слепотствующим очесем моим.

– Похоже, начальничек мой сегодня в мыслях суетится, – определяет наметанным глазом Постельняк, – гляделки у него вроде бы в разную сторону… Оно, конечно, обидно, когда в кабинет не пригласили, только там сейчас не о работе разговор, а о другом чем-то, потому что когда о работе дело заходит, без него никогда не обходится – тут уж всегда на него норовят навалить, ибо дураков работа любит, да не каждый дурак любит вкалывать безо всякого, можно сказать, для себя профиту… Вот уж, право, сам себе стимулянт… Ему уж, конечно, не переучиться, а то бы и на его месте можно было жить припеваючи – мне бы только в скором времени на его стул забраться – всем бы показал, что такое новый порядок… У меня бы все воз тянули, а я бы им только распоряжения отдавал, а сам бы по Чавелле раскатывался, у нее отдел – жила неразработанная, источник бо содеялся еси, точащий благодати, – что ни вояж, то валютный конвертаж…