– Что так? – спросил Романов, прикидывая в уме, сколько времени у него уйдет на дорогу к вокзалу.

– Глюки у меня, Сергеич, похоже, начались.

– Глюки? Да что ты… Как интересно…

"Если Гриша справится с колесом пусть даже не за пятнадцать – за двадцать минут, полтора часа в запасе у меня, как минимум, еще останется".

– Сергеич, я ведь не шучу! Я вот сейчас глянул внутрь Ауди, когда тебе дверь-то отворял, и мне почудилось – прикинь! – будто на заднем сиденье сидит человек с головой курицы… Вот ведь до чего дошло.

"Я тогда и билет успею купить, и чего-нибудь в баре выпить", – подумал Романов.

– Да, Гриша, поддавать нам надо действительно меньше. Это факт.


Взяв билет до Тамбова, Романов отправился в буфет. Сел за стойку бара и, прихлебывая из стеклянной кружки жигулевское пиво, принялся думать о причинах, заставивших его – уважаемого человека, поэта, члена союза писателей – бежать из родного города, подобно нашкодившему преступнику.

"И всё из-за чего? Что я такого сделал? Непонятно".

За мыслями о превратностях судьбы его внимание привлекла сидящая рядом женщина.

Ей было лет сорок. Чуть ниже среднего роста, стройная, даже изящная, она выглядела, как выглядит обедневшая аристократка, оказавшаяся по нелепой случайности в среде простолюдинов. Пальто из плотного материала с оборками из натурального меха сидело так, словно было сшито "на заказ". Макияж, пожалуй, слишком яркий для привокзального буфета, приковывал к лицу взгляды посетителей, но при этом не отвращал их. Лицо, породистое, сохранившее остатки былой привлекательности, не смотрело – взирало на окружавшую ее убогость с выражением брезгливости и великосветской скуки.

Она пила черное, как смоль, вино из глубокого бокала и, слегка прищурившись, то и дело бросала цепкие взгляды в сторону Романова.

"Где-то я ее, кажется, уже видел, – подумал тот. – Вот только, где?"

Так и не вспомнив, где ее видел и видел ли вообще когда-нибудь, стал размышлять над тем, чем займется после того, как вернется из Тамбова. Однако вскоре сбился с мысли и принялся снова вспоминать, когда и при каких обстоятельствах мог встречаться с этой яркой женщиной.

– Васенька! Ты меня не узнаешь? – внезапно произнесла та глухим низким голосом.

Еще раз внимательно посмотрев на нее, Романов покачал головой из стороны в сторону.

– Нет. Извините.

– Я Нина.

Не вспомнив, кто такая Нина, Романов вежливо улыбнулся.

– Нина Романова. Мы с тобой встречались в Зверевке, когда были детьми. Ты приезжал к бабе Дуне, а я к тете Насте… Со мной еще сестра была троюрная Оля.

Романов вспомнил.

– Боже мой! – воскликнул он вполголоса. – Нина! Какая же ты стала… не узнать.

– Что, совсем старая?

– Нет, нет, нет, что ты! Не старая – взрослая.

Нина рассмеялась. При этом глаза ее оставались холодными, а взгляд цепким.

– Да уж, комплимент, так комплимент, – сказала она. – Но и ты – знаешь – тоже малость подрос.

– Да, да, да, – заулыбался Романов. – Сколько же нам лет тогда было, четырнадцать?

– Пятнадцать.

– Почему пятнадцать? По-моему, четырнадцать.

– А я говорю, пятнадцать! Ты мне тогда еще, на мой день рождения в августе пятнадцать полевых ромашек подарил… крупных таких, белых, с длинными стеблями.

Романов на секунду задумался, пытаясь вспомнить, когда и кому в последний раз дарил ромашки. Виновато разведя руками, сказал, что ничего этого, к его великому сожалению, уже не помнит.

– Неужели совсем ничего-ничего?

– Цветов не помню.

– Ну, значит, всё-то ты, Васенька, тогда забыл, – огорченно вздохнула Нина. – Жаль.

Романов в ответ бурно запротестовал. Сказал, что многое из его памяти, конечно, стерлось – шутка ли, почти тридцать лет прошло! – но воспоминания того, что между ними было, он сохранил, и дорожит ими до сих пор.