Митя сидел неподвижно и напряженно глядел перед собой невидящим взглядом. В голове его бежала круговерть мыслей, все тело охватило оцепенение. За время всего рассказа его посетителя Митю не раз пробивал холодный пот. Ему казалось, что он понял все и, поняв, был не на шутку встревожен. Он не знал, как ему поступить. И никто не мог ему сейчас помочь. Он понял главное: Борис Викторович Афонин пришел по адресу, и он, Митя, может против своей воли оказаться втянутым в какую-то непонятную и опасную игру. Пока его посетитель говорил, у Мити еще теплилась надежда отвертеться, остаться в стороне. Но с последними словами сидящего напротив человека эта надежда улетучилась. Отец действительно мог разгадать головоломку, о которой говорил Афонин. И это были не выдумки.

Отец Мити занимался рунами, рунной магией и оккультизмом. Это его «хобби» как-то само собой ложилось на его художественные интересы и увлечение Средневековьем – магия и оккультизм были для людей в те времена чем-то само собой разумеющимся, а значит проявлявшимся и в мировоззрении, и в искусстве. Правда, эту сторону своих исследовательских интересов Иван Никольский старался не афишировать. Он не хотел быть «специалистом по оккультизму», это могло навредить его «академическому» научному статусу искусствоведа, каким его воспринимало искусствоведческое сообщество в России и за рубежом: его научные коллеги были абсолютными материалистами, в оккультизм не верили и людей, занимающихся им, считали шарлатанами. Поэтому Митин отец был почти неизвестен как исследователь рунной магии. За всю свою научную карьеру он поместил всего несколько статей по интерпретации рун в эстонском «Скандинавском сборнике» и в московской «Отечественной археологии». В оккультных изданиях – печатных и электронных – он печатался чаще, однако прибегал к псевдонимам, чем очень тяготился. Словом, коллеги из мира науки и искусства ничего не знали о «побочном» увлечении Ивана Игоревича Никольского. О том, как страстно интересовали его тайны оккультного мира, знали только близкие друзья, ну и, конечно же, он, Митя. Когда отец заговаривал о рунах, глаза его загорались и становились по-детски мечтательными. Отец свято верил в их силу и считал, что законы рунной магии отражают законы бытия и управляют миром. Эту страсть волей-неволей перенял от него и Митя. Он, правда, не разделял космологической теории отца, но тема тайных знаков в искусстве его очень даже интересовала. В рамках нее он тоже немного разбирался и в рунах, и в их магии. Однако его больше интересовало влияние тайных – в том числе рунных – знаний на жизнь и творчество художников. В то время как отец искал в оккультных знаниях ключи к познанию и изменению мира, его сын Митя искал в них язык, на котором можно разговаривать с людьми из прошлых веков, читая с его помощью их зашифрованные в произведениях искусства послания.

Как-то, еще на втором курсе, подбирая в Интернете материалы по Хольбейну, Митя наткнулся на «конспирологическое» обсуждение его знаменитого портрета семьи Томаса Мора. Он тут же открыл портрет, с восторгом нашел на нем все упоминавшиеся символы и понял, что «заболел» этой «арт-конспирологией» на всю жизнь. Он моментально включился в дискуссию, опроверг предлагавшееся прочтение знаков, развенчал доказательства того, что «Принцы в Тауэре» остались в живых, и в завершение нашел еще два тайных символа, не замеченных исследователями ранее и подтверждавших его правоту. Успех был ошеломляющим. Его работу напечатали в «Рикардианском бюллетене», издании Общества Ричарда III, и это при том, что Общество печатало только апологетику последнего Плантагенета, а Митины выводы были не в пользу Ричарда. Затем последовала «Меланхолия» Дюрера. Мите удалось провести свою работу по ее анализу как курсовую: ему было жаль тратить время, отвлекаясь – пусть и формально – от такого увлекательного исследования на какую-нибудь скучную, навязанную ему тему. Эта работа оказалась для него судьбоносной. Во-первых, он по-настоящему подружился со своим научным руководителем, профессором Орловым. Эта дружба была не только интересной – она не раз помогала Мите, поскольку профессор Орлов пользовался в Университете большим влиянием и мог составить серьезную протекцию. Позже Митя написал у Орлова диплом. А пока, сразу после защиты курсовой, Орлов познакомил Митю со своим другом, профессором Злобиным. «Вот Викентий, смотри, – сказал Орлов, беря Митю за руку, когда тот зашел однажды на кафедру, и подводя его к сидящему у своего стола мужчине средних лет в дорогом костюме с острыми чертами лица и сдержанным, идущим откуда-то из глубины взглядом. – Тот самый молодой человек, который покопался в „Меланхолии“ и кое-что откопал. Прошу любить и жаловать.» Орлов похлопал Митю по спине. Незнакомец слегка кивнул. «Злобин.» «Ну-ну-ну, – перебил его Орлов. – Давай без этой скромности, – он повернулся к Мите, – член-корреспондент РАН, директор института Новейшей истории, главный редактор журнала „Вопросы истории и культурологии“, ведущий специалист по оккультизму нацистской Германии, профессор Викентий Иосифович Злобин.» Орлов сделал жест рукой, указывая на своего гостя. Профессор Злобин невозмутимо кивнул головой. «Я хотел бы опубликовать вашу работу в нашем журнале. Не будете возражать?» С этой встречи началась их дружба. Во-первых, профессор Злобин оказался заочно знаком с Митиным отцом. И неудивительно: как специалист по оккультизму он занимался в том числе и рунной магией и, разумеется, знал всех серьезных исследователей по этой теме. Удивительным оказалось другое: ни Злобин, ни Митин отец не захотели знакомиться в жизни. Они обменялись электронными адресами и телефонами, вели переписку по научным вопросам, но общались по-прежнему заочно. Митя несколько раз приглашал профессора в гости, но тот вежливо отказывался, ссылаясь на занятость. Сам Митя часто бывал у Злобина – они проводили много времени за увлекательнейшими обсуждениями самых разных тем исследований друг друга, – однако, попытавшись как-то взять с собой отца, услышал от него то же самое «извини, занят, давай в другой раз». И во-вторых, оба почувствовали некое родство душ: Мите было интересно со Злобиным, а Злобину с Митей, и им совершенно не мешали ни разница в возрасте, ни разница в научном статусе.