– Капитана Михалиса? – переспросил сеиз и почесал в затылке. – Но, я слыхал, он нынче занят – пирует с гостями у себя в подвале.

– Скажите какое важное занятие! Пирует! Ничего, когда господин требует, можно и отложить пирушку.

Сулейман в нерешительности потоптался на месте.

– Что, мой повелитель, разве пришел фирман из Стамбула?

Паша с усилием приподнял голову.

– Нет. А почему ты спрашиваешь?

– Да потому, что, если я выполню твой приказ, быть беде. Ты ведь знаешь, что это за человек! Помнишь, как в прошлом году он избил до полусмерти твоих низами? А потом чуть было не свалил ворота в порту? Когда он напьется, с ним лучше не связываться! Если же ты силой или хитростью убьешь его, весь Крит всколыхнется. Поэтому, повелитель, разумнее будет выбросить его из головы.

– Ну да, одного выбросить, потому что он смельчак, другую – потому что она замужем! Кто я, в конце концов – паша или нет?!

Он сердился, но и самого одолевали сомнения: ежели опять взбунтуется этот треклятый остров, надо будет снова требовать войска с Востока, а к ним пушки да колья, чтоб сажать неверных… Поди, Европа опять вмешается, чтоб ей пусто было. А там, чего доброго, нового пашу пришлют на мое место. Так что, пожалуй, только хлопот себе на голову наживешь!

– Свари-ка мне кофе покрепче и кальян набей. – Паша вдруг в сердцах дернул себя за ус.

– А как же капитан Михалис? – спросил сеиз.

– Пусть катится ко всем чертям!

А тот, кого паша послал ко всем чертям, в это время сидел в своем полутемном подвале. Платок сполз ему на шею, и блестящий лоб казался отлитым из бронзы. Отблески света легли на бороду, усы, шевелюру, а глаза, пронзительные и черные, будто застыли. Капитан не спал всю ночь, и временами тревога, засевшая у него внутри, вырывалась из горла хриплым клекотом. «Что это со мной? – снова и снова спрашивал он себя. – Только зря вино перевожу, словно я бездонная бочка!» В глубине души он был даже горд тем, что вино не берет его, как других, которым стоит чуть-чуть выпить, и они уже на ногах не держатся, еле ворочают языком, несут всякую околесицу или льют слезы. То и дело капитан Михалис поднимался и прохаживался взад-вперед, проверяя, тверда ли походка. Повернувшись к Бертодулосу, он неожиданно спросил:

– Так что, ты говоришь, сталось с этой Демоной?

– Дездемоной, капитан. Она была из знатного венецианского рода. Косы у нее были золотые, как мед, и уложены на голове в три кольца, как королевская корона, а на щеке родинка.

Насчет родинки и кос Бертодулос не был уверен, просто ему нравились родинки на щеках и замысловатые прически.

– Ну, и что же дальше?

– Так вот эта аристократка взяла да и полюбила… неисповедимы пути Господни… арапа, черного, здоровенного и уж не первой молодости. Так-то! Хотя, сказать по правде, геройский был человек. А знаешь, за что она его полюбила? За то, что однажды этот старый вояка рассказал ей, как на духу, всю свою жизнь. И так растрогали бедняжку его мытарства, что залилась она слезами и упала в его объятия.

Бертодулос замолчал, потянулся к кружке.

– Ну, дальше! – потребовал капитан Михалис.

– Ты уж извини, капитан… я что-то запутался, – промямлил Бертодулос и почесал плешь. – Потом они вроде как отправились из Венеции на Кипр и поженились, но вскоре, если не ошибаюсь, встал между ними какой-то молодой офицер… Ну и… опять забыл… одним словом, все вышло из-за платка…

– Какого еще платка? Ты, я вижу, заговариваться стал.

– И ничего я не заговариваюсь! Был платок, но только отравленный и заколдованный – уж и не помню как следует… Вот арап и взбесился от ревности и однажды ночью… засунул этот платок Дездемоне в рот и… – Его душили рыдания, он достал свой платочек, приложил его к глазам и выкрикнул, – задушил ее!