Я стою на крылечке, мокрый и страшный, с пригоршней камней в желчном пузыре, переминаюсь с ноги на ногу и думаю: «а ведь все не так совсем было. Я сижу в купе старого двухэтажного поезда, еду по срочным государственным и неотложным делам. И вдруг входит она. И вдруг входит государыня. О мимолетное виденье, как говорил наш неуемный директор! У меня – говорит – девяносто шестое место. А у вас? У меня – отвечаю, немного подумав – и есть девяносто шестое. Оно мое, потому что я пришел раньше. Да и в билете так указано. А у вас девяносто восьмое, в соседнее купе, где оглушительно храпит, оборотившись носом к стене, какой-то неприятный пузатый увалень, у которого майка задралась почти до самых подмышек. Но если хотите, я могу разделить с вами сие узкое и малоудобное ложе, освещенное и подсвеченное крохотным фонариком. Только учтите, даже если мы ляжем бочком, нам вряд ли хватит места». Так между нами вспыхнула любовь.

Мы сели рядышком. Глядим во тьму, на мокрый перрон, за которым мелькают окошки соседнего поезда. «Вот бы знать, куда он едет» – говорит государыня. «Понятия не имею – отвечаю – но скажите мне, о светлое порфирородное божество, что вы делаете здесь, в этом задрипанном поезде, где даже не подают завтрак, на двадцать втором этаже?» Ну, быть может, сюда сложно и муторно тащить еду. Или проводник сьедает ее по дороге. «Ах – отвечает она – я бегу, бегу куда-нибудь. И желательно в Шлезвиг-Гольштейн». Ну, думаю, туда мы еще не скоро попадем. «Во поедете со мной в Шлезвиг-Гольштейн, о мой новый неожиданный друг?» «Нет – отвечаю – я еду в Тверь». «Ну в Тверь так в Тверь – соглашается государыня – там, наверное, тоже очень интересно». «Ну конечно – отвечаю – есть местечки куда пострашнее. А Тверь чудесна». «А можно ли попасть к эмиру Бухарскому?» – уточняет она. «Нет – говорю – к эмиру Бухарскому сегодня не получится. Мы едем в Тверь». Мы обнялись и стали ждать, что будет дальше. Раздались свистки, состав дернулся, потом еще, локомотив наверное отцепили, а дальше стало еще только хуже.

И все же я верю, что утро настанет и солнце взойдет, и наводнения, наверное, никакого не было, и не будет, а я его нафантазировал, и медведь с роскошной электрической лампой еще встанет во весь свой исполинский полный рост, приветствуя нас возле фабрики часовых механизмов. Все еще будет, лишь бы безымянный капитан, который дрыхнет, но прекрасно знает, что я уже битый час околачиваюсь прямо тут, на крылечке, поскорее бы открыл растреклятую дверь. Господи, ну где же он там.

Или нет, я встретил ее, гуляя по Разъезжей, а потом свернул в переулок, где стоял здоровенный этакий медведь с электрическим светильником. Нос его был натерт до солнечного блеску, чтобы приходить к нему еще и еще. Там, возле этого электрического медведя, мы и полюбили друг друга. Как Лили Марлен, одинокие под фонарем. А может, и не так все было. Я давненько не был на Разъезжей, и не знаю толком, что сейчас там творится. Там ли медведь? Или уже ушел? В любом случае, она восхитительна.

Потратив несколько часов на бесплодное ожидание, я начинаю подозревать, не затеял ли безымянный капитан засаду или хитроумную ловушку, чтобы поймать меня, как какую-нибудь несмышленую собаку, изо рта которой капает и льется на пол кипящая ядовитая слюна. Я видел подобных собак. А вот у государыни была очень хорошая и разумная собачка, чуть больше белки, она весь город радовала своим чудесным пением, так что многие думали, что это поет вечерний сладострастный соловей, или допустим, снегирь, обученный печальным и вдумчивым солдатским песням.