Тем временем студенты съезжались, общежитие полнилось людьми, говором, смехом, и уже первое сентября отзвенело, полетели будни. Третий сосед в комнату приехал, когда прошли уже две недели учебы. Это был высокий парень, и в первый же день, едва зайдя в комнату, он рухнул на кровать и пробормотал:

– Не будить во имя всех богов!

Он ехал откуда-то с Дальнего Востока, они пили всю дорогу, и теперь он отходил, тяжело и медленно. На другой день он проснулся, хмуро огляделся вокруг:

– Я что, в общаге? Слава богу, не промахнулся!

Он закурил сигарету, опять прилег, с удовольствием выпустил вверх, в потолок, острую струю серого дыма. Потом вышел из комнаты, вернулся с гитарой, которую раздобыл у кого-то из соседей, взял несколько аккордов, затянулся, потом потушил сигарету и заиграл:

– Ах вы, кони, мои кони, – и дальше, дальше, и вот уже дверь открылась, и вошли несколько человек – послушать, присели на кровать.

Он оказался коммуникабелен и смел, этот Серега, и Тищенко, было возрадовавшийся тишине, понял – просчитался. Но с Серегой было весело, и это искупало все! Он тоже учился на экономиста, и как-то они сразу сошлись с Евгением, подружились, и скоро уже Сергей делился своими планами, которые рождались у него беспрерывно, – предлагал ехать летом на заработки в южные города, к морю, или расселить по комнатам общаги «леваков» и брать с них мзду за постой. Каждый раз, уходя в город – а он не привык возвращаться пустым и калымил на всяком деле, какое могло подвернуться, – перепродать билеты на футбольный матч или раздать рекламные бумажки, – он привозил замерзшую, в белом инее бутылку вина или пиво в стеклянной таре, звеневшей, как карманная мелочь. Выпивать после успехов было его правилом – и все, кто оказывался рядом, невольно соучаствовали в пирушке. Но часто, когда удача отказывала ему, как отказывает неотразимому, но бедному воздыхателю привередливая девушка, он залегал в берлогу, прятался от кредиторов, в которых ходила половина общаги. Пусто неслось время, когда иссякали деньги, и расцветала жизнь, когда они появлялись. Тогда ехали в центр, на Арбат, бродили взбудораженно-бесцельной толпой, заглядывая в витрины, танцуя и смеясь, а оседали в «Макдональдсе», заказывали огромные, бесформенные гамбургеры, запивали ледяной кока-колой – и были счастливее всех в целом свете.

Но это были редкие мгновения, а обычный день начинался обычно – Евгений вставал утром, бродил по комнате, приходя в себя после короткого сна, медленно чистил зубы, шустро одевался – мимоходом глянул на часы и ужаснулся пролетевшему времени – лекция начиналась через десять минут. Спешный пробег по осеннему парку, по облетевшей листве, с развевающимся шарфом – и все равно не успел, уселся за парту, когда медлительный преподаватель, оглядев из-под седых ресниц неровные ряды учеников – открыл журнал и начал неторопливую перекличку. Суматоха перемены, переход в другой корпус – и снова речь преподавателя, незабвенно-родная, журчащая, как молодой ручей. А когда кончался тягомотный учебный день, Евгений плелся к общежитию, возле которого почему-то всегда было ветрено. Понять эту аномалию было невозможно, и сколько раз Евгений, содрогаясь под ударами ветра, удивлялся этой природной особенности. Ведь еще минуту назад, казалось, ни дуновения. А здесь – просто сносит! Кошмар!

Он проходил мимо охранника, сонно глядевшего на студенческий, дожидался лифта, который громыхал, словно телега, где-то наверху, но все же приезжал, распахивал двери. Ехал наверх, и там – темные, обшарпанные коридоры, к которым так и не привык, которые раздражали своей вызывающей пустотой.