Чувствуя приходящий сон, Ольховский еще не закрывал глаза. В окне ему было видно небо – начинались белые ночи. Он с грустью подумал о том, как хорошо было бы иметь кого-нибудь рядом. Жена – это уже не рядом, это уже почти что он сам. Это слишком близко. Общее у них все – сын, жилье, несчастья и плохая погода. Деньги и фамилия. А также постель, болячки и невымытая посуда.

Когда пришел полусон, подсовывавший ломаные, неясные сюжеты, он снова услышал движения в соседней комнате. Что там делали дети? Обнимались? Совокуплялись снова? Неважно. Все равно.

Утром он встретился с ней в коридоре, когда жена и сын еще спали. Звук открывающейся двери Димкиной комнаты застиг его тогда, когда он в одних трусах подходил к уборной.

Заспанная, Настя спешила по тем же, что и он, делам, почти что с закрытыми глазами. Они столкнулись лицом к лицу.

– Ой! – сказала Настя и довольно бесстрашно засмеялась. Балахоном, натянутая в районе груди, на ней болталась сыновняя серая футболка со слоном и надписью «Таиланд». Светлые легкие волосы были растрепаны. Ольховский уже забыл, когда он чувствовал себя так неловко, и оттого, не найдя верных слов, грубовато бросил, указывая пальцем на дверь туалета:

– Тоже сюда?

– Разумеется… – Она ничуть не была смущена. Все происходящее казалось ей забавным.

Ольховский вздохнул, ища применения рукам, погладил торс:

– Иди… – и вернулся в комнату.

Он отчего-то опять лег под одеяло и пытался не слышать доносящегося до него журчания. Потом, когда Настя уже освободила туалет, сколько можно долго он не вставал, надеясь на то, что запах чужой женщины выветрится из уборной, и зная, что так скоро этого не случится…

Наконец поднялся, зашлепал по полу. Закрыв за собой задвижку, понял, что был прав. Что у них там внутри, у таких девчонок? Феромоны?

В очередной раз бубнить себе о прошедшей молодости нет ни сил, ни смыслов. Длинноногая, в Димкиной футболке, она нереальна в их квартире, как красивая тропическая рыба, попавшая в аквариум с буроватыми карасиками, рыба, широко открывающая рот и медленно шевелящая пестрыми жабрами.

Он снова лег. Белая ночь созрела в желтое утро. Если прислушаться, то можно услышать, как за домом недовольно гремит по рельсам разбуженный трамвай. Уже давно, может быть, последние лет пять, если он застает такой утренний трамвай, Ольховскому кажется, что его спасение как раз в этом трамвае. Если это ему казалось до Насти, то сейчас он просто уверен в этом.

Ольховский закрыл глаза – мерное трамвайное покачивание становится все ощутимее. Завтра он встанет рано-рано и пойдет к первому трамваю. Завтра… Завтра…

– Дима, это точно? – Ольховский проснулся оттого, что Лена повысила голос. Ему было не видно, но он вполне мог догадаться, что жена переговаривалась с Димкой через дверь.

Тот ей что-то отвечал.

– Точно ко второй?

– Да, мам… – различил Ольховский недовольный басок.

– Лен, – позвал он ее.

– Он говорит, что ему ко второй паре… – сокрушалась жена, заглянув в комнату.

– Сегодня же суббота, – отреагировал Ольховский, – значит, точно ко второй…

– Это почему же? – заинтересованно ведется она.

– Потому что, – аргументировал он с таким видом, что Лена только закатила глаза. – Я бы на его месте вообще сказал бы тебе, что сегодня выходной.

Ольховский говорит без улыбки – субботнее утро напрягло его еще пару часов назад. Для верности добавляет сурово:

– Оставь их в покое.

Чтобы дети успели ко второй паре, им нужно побыстрее перейти к любви. Без этой стадии оторвать их друг от друга будет довольно хлопотно, и поэтому Ольховский, вопреки Лениным протестам, завел музыку, чтобы им там было комфортнее.