Оба «отхода» – Есенина и Ходасевича – сначала сопоставляются, а потом и вовсе приравниваются. Ходасевичский «отход на пласт литературной культуры», по Тынянову, тоже предполагает грубую работу с образом аффилированного читателя, только в случае Ходасевича речь идет об удовлетворении не эмпатических, а литературно-культурных ожиданий реципиента. Ходасевич потакает традиционным, почерпнутым из трафаретного опыта чтения классики читательским предвкушениям и ожиданиям того, как должны выглядеть стихи, «читательскому представлению о стиховой культуре»60. Стиховая культура, по Тынянову, предстает набором «готовых вещей», герметичных и статичных, застывших и сконденсированных тотальностей («сгустков»), хотя в свое время природа их была глубоко динамична:
У нас одна из величайших стиховых культур; она была движением, но по оптическим законам истории она оборачивается к нам прежде всего своими вещами. Вокруг стихового слова в пушкинскую эпоху шла такая же борьба, что и в наши дни; и стих этой эпохи был сильным рычагом для нее. На нас этот стих падает как сгусток, как готовая вещь, и нужна работа археологов, чтобы в сгустке обнаружить когда-то бывшее движение. <…> Самый простой подход – это подход к вещи. Она замкнута в себе и может служить превосходной рамкой (если вырезать середину). / В стих, «завещанный веками», плохо укладываются сегодняшние смыслы61.
В несколько «шкловской» формульной стилистике Тынянов констатирует расхожий («самый простой») и практичный «подход к вещи» – к канонизированному стиху XIX века как к замкнутому единству. Согласно косвенному упреку Тынянова, Ходасевич игнорирует или упускает из виду внутреннюю динамику этого стиха (перефразируя Тынянова, «вырезает середину») и берет для своей поэзии только внешнюю, стабильную оболочку («рамку»), столь любимую и узнаваемую читателем. Подобно тому как Есенин заимствует из романтизма и символизма готовую стиховую личность и предельно схематизирует и банализирует ее, подгоняя под нее стиховую эмоцию, так и Ходасевич перенимает из XIX века готовые «стиховые формулы» и «сгустки», пытаясь в эту статическую рамку поместить свой стих.
Само появление фигуры «рамки» как формы из уст формалиста Тынянова звучит негласным приговором: Ходасевич, не зная или игнорируя постулаты формализма, мыслит художественный текст дуализмом формы и содержания. Эта скрытая инвектива Тынянова отчасти проявляется в колком замечании, что «в стих, „завещанный веками“, плохо укладываются сегодняшние смыслы»62. Ироничность этого пассажа состоит, с одной стороны, в том, что Тынянов здесь опять прибегает к перефразированной дихотомии формы (стиха, в который можно что-то уложить) и содержания («сегодняшние смыслы»), – и эту поляризацию он пародически вменяет Ходасевичу. С другой стороны, Тынянов артикулирует дименсиональное несоответствие «рамки» и укладываемых в нее смыслов, обращаясь к интертексту из самого Ходасевича. Тыняновская фраза «стих, „завещанный веками“» отсылает к формуле «язык, завещанный веками» из стихотворения «Не матерью, но тульскою крестьянкой…»63. Явными и скрытыми цитатами из Ходасевича Тынянов обнажает штативную формульную идиоматичность его поэтики и, соответственно, поэтологии64. При этом базовой проблемой является даже не сама классическая «рамка», а то, что она мыслится Ходасевичем как статическая, как «готовая вещь» без динамического ядра, как окостеневший и окаменевший, монументализированный и канонизированный сгусток.
Тыняновское описание Ходасевича корреспондирует со многими положениями другой ключевой работы 1924 года – с «Проблемой стихотворного языка». В ней Тынянов уже на первых страницах не без удовольствия констатирует, что знаменитая аналогия «форма – содержание = стакан – вино» изжита