Из-за двери слышались судорожные всхлипывания Кулькова. Изобразив на лице максимальную степень участия, я, как мог, старался его успокоить. Командир, мол, приказ может ещё и не подписать, старпом если сейчас опрокинет стакан-другой, то может и промахнуться, пистолет дать осечку, порох в патронах отсыреть… и т. д. и т. п. Кульков слушал мои увещевания, но почему-то совсем не успокаивался.

– Да и вообще, – сжалился я, – хватит сопли здесь размазывать! Вот тебе бумага и карандаш, пока старпом ходит, пиши на помилование!

Как утопающий цепляется за соломинку, так и Кульков схватился за протянутый ему лист, после чего затих, примостившись возле унитаза, и на его шершавой крышке огрызком карандаша начал кропать какие-то каракули. Минут через десять на свет божий родился следующий документ (оригинальный стиль и орфография тщательно сохранены):

«Камандиру падводной лодки от Кулькова.

Товарищ камандир я Кульков я севодня (зачёркнуто) меня старпом приказал (зачёркнуто) приговорил. Я спал дежурный меня в воду. Прашу помиловать больше ни буду. Чесно клинусь водку не пить. Прашу прастить или в тюрьму.

Спасибо, Кульков».

Когда в сопровождении доктора вернулся старпом, данный исторический документ уже покоился у меня в нагрудном кармане. Кульков в ожидании своей участи сидел на толчке за дверью гальюна и то всхлипывал, то в голос противно выл. Он полностью поверил в реальность происходящего, и в этом раздавленном, трясущемся существе уже невозможно было узнать наглого, заносчивого «годка».

Скоро Кульков был извлечён из своего убежища, выведен наверх и поставлен спиной к воде на торец пирса. Здесь с суровой серьезностью, смакуя каждое слово, старпом начал зачитывать приказ. Протрезвевший Кульков стоял на краю и трясущимися руками зачем-то безуспешно пытался застегнуть на мокрой робе пуговицу.

– Ну что ж, к делу! – возвестил старпом, окончив чтение, и взял у меня пистолет.

– Доктор, намажь ему лоб зелёнкой. Да побольше пятно сделай, побольше…

Насвистывая под нос вариации на тему похоронного марша, Горыныч начал демонстративно, не спеша снаряжать патронами магазин, потом вогнал его в рукоятку ПМа, снял предохранитель, передёрнул затвор. И тут по сценарию наступила моя очередь.

– Товарищ капитан-лейтенант! Подождите! Тут Кульков прошение о помиловании написал. Не хочет, чтобы его расстреливали. Вот документ, прочитайте!

– Не хочет, говоришь, чтобы расстреливали? Надо же! – искренне удивился старпом. – Что ж ты молчал? Ну-ка… что тут за каракули? – и с серьёзным видом, скрывая предательскую улыбку, вслух зачитал документ, в муках рождённый Кульковым.

– Ну, это же совершенно меняет дело! – просиял старпом так, как будто ему только что сообщили о назначении командиром на новую строящуюся лодку. – Человек обещает встать на путь исправления. Водку – пишет – не буду, в тюрьму хочу. Хотя туда ему, в общем-то, и дорога… Ну ладно, проявим снисхождение, если присутствующие, конечно, не против.

Присутствующие, включая Кулькова, были не против. Доктор, правда, немного разбухтелся:

– А какого чёрта тогда я среди ночи сюда тащился, мальчика, что ли, нашли? Да и зелёнки вон уже сколько на него извёл! Давайте шлёпнем побыстрее, да и спать пойдём!

Пока я пытался разубедить нашего кровожадного доктора, доказывая ему, что любая тварь, даже такая, как Кульков, достойна снисхождения, старпом принял решение:

– Матрос Кульков! – гаркнул он так, что загудело железо под ногами.

– Я! – еле слышно пропищал тот.

– Так вот, Кульков, – сбавил тон старпом, – принимая во внимание твоё искреннее раскаяние… Ты же искренне раскаялся? Или опять врёшь, скотина? – зловеще сверкнул глазами старпом, поигрывая пистолетом.