Художник Каминка побывал в музее, прочитал интервью, ознакомился с критикой и в очередной раз со стыдом должен был признать, что ничего не понял. И вот теперь эти любимцы фортуны находились в его мастерской, заставляя хозяина, теряющегося в догадках о причине их визита, несколько нервничать.

– Понимаешь, – наконец приступил к делу Асаф, ставя на табуретку, служившую Каминке журнальным столиком, чашку зеленого чая, суетливо приготовленного хозяином, – тебе предоставляется замечательный шанс уладить… – он замялся в поисках нужного слова, – этот, м-м-м, инцидент. В общем, речь идет о выставке в Тель-Авивском музее, которая называется «Пустота». Состав шикарный! Смадар, я, Борховская, Шрекингер, бен Маймон, Дуделе, сам Жак Люка из Парижа и… – Асаф сделал театральную паузу, – ты! Курирует Рути Мендес-Галанти.

– Я? – Каминка был искренне удивлен. – А что мне там делать? Вы все люди современные, а я – динозавр.

– В этом-то и дело. – Асаф доверительно наклонился к Каминке. – Никто, понимаешь, никто не ищет для тебя неприятностей, кроме тебя самого, конечно. – Он ласково потрепал Каминку по колену. – Поступил ты, брат, сам понимаешь, некрасиво. Ты ведь не частное лицо, ты часть Академии, популярный преподаватель, и вдруг такая, понимаешь ли, фронда. Нехорошо, брат, не по-товарищески. Неэтично. – Он тяжело вздохнул, затем улыбнулся и снова мягко положил Каминке на колено красивую смуглую руку. – Но начальство, мы все, никто не хочет скандала, никому он не нужен. И вот, понимаешь, чудный, так сказать, ход: участвуешь ты в авангардистской выставке, в нашем общем деле, как все, не оппозиционер какой, а, так сказать, в первых, лучших рядах. – Асаф выпрямился и громко отхлебнул чай.

– Да я как-то не представляю, – неуверенно сказал Каминка, – я, боюсь, далек…

С момента своего появления в мастерской Смадар, не обращая внимания на стоящую перед ней чашку чая, прикончила несколько сигарет. Она молчала, будто все происходящее нимало ее не касается, но глаза ее находились в постоянном движении, цепко схватывая каждую, даже, казалось бы, незначительную, деталь захламленной, неприбранной мастерской. Первым делом они быстро и внимательно пересчитали папки с рисунками, работы на стенах, обшарили покрытые пылью предметы для натюрмортов, перебрали рабочий инвентарь – все эти сморщенные тюбики красок, банки, бутылки с разбавителями и лаками, букеты кистей в жестянках, – но когда художник Каминка робко ответил Асафу, ее взгляд оторвался от горы немытых чашек в раковине и впился в растерянное лицо хозяина мастерской.

– Ты лучше представь. А то, неровен час, какая-нибудь студентка вспомнит, как ты ее в коридоре за жопу хватал.

– Я?! – возмутился художник Каминка.

– Ты, ты. С твоим-то реноме кто тебе поверит. – Она сунула сигарету в чашку и резко встала. – Пошли, Асаф.

Ее глаза скользнули по нескольким стоящим у стены пейзажам пустыни.

– Пейзажики… – потянула она, – натюрмортики… Подумай.

Художник Каминка притормозил возле меланхолически лежавшего у перекрестка обшарпанного верблюда и повернул на юг. Слева, за разрушенными охристыми коробками казарм Иорданского легиона, полированным малахитом блеснула полоска Мертвого моря, справа перевернутые восклицательные знаки кибуцных финиковых пальм ровными рядами убегали к перфорированным темными точками пещер Кумрана ярко-розовым горам.

– Какая же сучка, эта Смадар! А что, если она права? И чтобы свести счеты, ему, используя ту давнюю историю, подстроят провокацию?..