Сенька Сокол лежал на соломе под палубой на струге, на котором плыл Демидов. Лежал Сенька скованный, иссеченной спиной вверх – раны только что затянулись. Силы понемногу возвращались к нему, но на душу пали тоска и ненависть. Рядом на соломе примостились два вдовых кузнеца из слободы. Оба имели свои кузницы, но Демидов за долги отобрал их, а самопальщиков закабалил.

Вверху на палубе струга раскиданы сенники, овчинные тулупы, лохмотья, пестрят бабьи сарафаны, платки, кацавейки, орут ребятишки; у демидовского казенника лают клыкастые псы; везет их хозяин на Каменный Пояс.

Один из кузнецов, бойкий, как воробей, курносый Еремка, приставал к Сеньке:

– И за что тебя, мил-друг, в железо замкнули? А ты плюнь, не тоскуй. Тоска, как ржа, душу разъедает.

Второй кузнец, широкогрудый мрачный кержак с черной курчавой бородой, гудел, как шмель:

– Чего, как липучая смола, пристал к человеку! За что да кто? Ни за что. Пошто наши кузни зорили? Ну?

Еремка крутнул русой бороденкой:

– И то верно. Зря погибаем.

– В миру так, – продолжал кержак, – одни обманывают и радуются, другие обижены.

– Нет, ты правдой живи, правдой, – не унимался Еремка.

– Пшел ты к лешему. – Кержак сплюнул. – Ты, каленый, не слушай его. И я так думал, а ин вышло как! Прямая дорога в кабалу привела. В миру ложь на ложь накладывают и живут. Вот оно как. Уйду в скиты!

Сенька присел на солому, к его потному лбу кольцами липли кудри, под глазами темнели синяки; в золотистой бородке запуталась травинка. Он запустил за пазуху руку и чесал волосатую грудь:

– Скушно…

Кержак положил мозолистую ладонь на Сенькино плечо:

– То верно: здравому человеку в железах, как птахе в клетке, тоскливо. Пригляделся я к тебе и скажу прямо: люб! Айда, парень, со мной в скиты! Еремка отказывается.

Еремка весело прищурился:

– Бегите, а я не побегу. Я еще жизнь свою ие отмерил. Вы зря затеяли: Демидов – пес, от него не скроешься… На посаде, Сокол, слыхал твои песни. Спой! Ой, уж как я люблю песню-то. Спой, Сокол!

Сенька шевельнулся, зазвенел цепью:

– Отпелся.

Кержак не отставал:

– А ты подумай, вот…

Под грузными ногами заскрипела лесенка, под палубу неторопливо спускался хозяин. Кузнецы мигом вытянулись на соломе, прикрылись тулупами и захрапели. Сенька злобно поглядел на Демидова.

Хозяин кивнул головой на кузнецов:

– Дрыхнут? Ладно, пусть отсыпаются, набирают силу, работа предстоит трудная. – Взор Демидова упал на цепь. – Ну как, ожил? Может, расковать?

Сенька промолчал. Хозяин недовольно ухмыльнулся в бороду:

– А пошто расковать? Резвый больно, сбегишь, а в цепях – куда!

Сокол скрипнул зубами; Демидов удивленно поднял брови:

– Зол?

– На себя зол, – блеснул глазами Сенька. – Что ни сделаю – все неудача.

– На роду, знать, тебе так написано, – строго сказал Демидов, – это Бог так меж людей долю делит: одному удаль, богачество, другому – холопствовать. Так!

– Уйди со своим Богом, – загремел цепью Сенька. – Уйди!

– Бешеный! Ну, да ничего, остудишь кровь в шахте. А ты слухай. – Демидов присел на корточки. – Плывем на Каменный Пояс; что было в Туле – назад отошло. Могила! Понял? Руки у тебя золотые и башка светлая… что ершиться-то? Служи хозяину, яко пес, и хозяин тебя не обойдет! – Никита еще приблизился к Соколу и тихо обронил: – Возвышу над многими, если будешь служить преданно.

– Уйди, жила! Меня не купишь ни рублем, ни посулом! – Сенькин голос непокорный, смелый.

Демидов встал, крякнул:

– Так!

По крутой лесенке он медленно поднялся на палубу. Кузнецы откинули тулупы, разом поднялись и вновь вступили в спор. Разговор с Демидовым и дума о побеге взволновали Сокола; он вздыхал, глядя на цепь.