Дальше было написано «змей», но Веефомит сказал вслух:
– Природа, – и перелистнул страничку, бегло пробежался по строчкам:
«… Эти бабочки облепили весь теплоход, когда в три часа ночи они вышли провожать девушек…
– Они живут всего один день, – грустно повторял Пашка…
Просто уму непостижимо, как это они не остались вместе с ними на этом пустынном ночном причале, где тускло светили… где лай деревенских…
– Господи, неужели мы всё это забудем!»
– Ну, это лирика, – сказал мудрый Веефомит, – а вот дальше он рассказывает Пашке, как сам когда-то выпрыгнул из лодки, в которой скоморошничал пьяный отец, как плыл и чуть не утонул, и была истерика. Иван расчувствовался, слезы на глазах, ему удалось приблизить, оживить те давние ощущения, и тогда наркоман Пашка, возжелав испытать то же самое, выпрыгивает. Вот оно это место перед прыжком:
«Ивану не терпелось закончить этот ни к чему не ведущий разговор.
– Зачем ты меня обманул? Ты же не выбросил анашу, – сказал он раздраженно.
– Забыл.
Иван ядовито усмехнулся:
– Я поражаюсь твоему безволию.
– Причем здесь безволие? – Пашка заторопился. – Это мне помогает жить бодрее.
– Хихикать, по-твоему, бодрее?
– Да брось ты! Что там хихикать, я не о том, ты ведь можешь писать в обычном состоянии, а мне для творчества не хватает именно этого.
– Дурости, – усмехнулся Иван.
– Ты думаешь, я не смогу прыгнуть? – загорелись глаза у Пашки.
– Пока ты занимаешься косяками, ты просто торчок, а потом и вообще закиснешь.
– Я не смогу?! – повторял Пашка, и какой-то лихорадочный блеск заиграл в его широко открытых глазах…»
Веефомит захлопнул книгу, чиркнул спичкой, окутался дымом.
«Желание слияния, понимаешь ли… Оба прыгали, но ведь Леонид Павлович еще и в тираж сиганул, – молчал Веефомит в кресле. – Да и было все по-другому. Нет, не буду включать. Перескажу своими словами».
И он взялся за ручку. Написал:
«Леонид Павлович, как утверждали тогда критики, в необыкновенном лирическом символизме верно отразил столкновение добра и зла и вывел современного деятельного героя. Привычные символы – корабль-общество, течение, ночь, рассвет, юность, старость, вода, звезды, пороки, искушения, прыжок, как гибель неверных устремлений, – приобрели острое современное звучание. Нет, я, конечно, утрирую, всё это писалось тогда критиками более точно и умно, но повесть пришлась именно ко времени, настольная книга нового курса. Одно только печально: кто-то из них сам себя толкнул за борт. Абсурдно допускать, что оба правы».
Веефомит остановился, подумал и раздраженно перечеркнул написанное.
«Что я судья, что ли! Эта критика никому не поможет. В конце концов зачем-то нужно было пройти именно такими путями».
И он, скомкав листы, бросил их в мешок отвергнутых черновиков. Листов набилось доверху, и он с удовольствием утрамбовал их кулаком.
Облегченно вздохнул, оделся и пошел прогуляться по городу, в который еще не приехал.
Среда
Он прилетел в Москву с улыбкой брачного афериста. Но слава, мутная, дурманящая слава томилась в таинствах плоти. Она плевала на ранний геморрой – наследство кропотливой работы над «Прыжком». Геморрой прошел, спасовал перед любимой женщиной и светлыми надеждами. Хотя геморроя и не было. Клевета! Слишком молод и здоров для него, седалище словно нарочно предназначено для писания.
Нужно было видеть, как, почувствовав себя всемогущим, талантливым и, наконец-таки, мужчиной, совершенно твердо верил, что любые преграды преодолеются, и победа взласкает органы чувств. И был действительно неотразим (не только для пузатеньких женщин), какая-то, не по возрасту, уверенность и ровная, упрямая энергия заставляли поголовно всех, с кем сталкивался, тихо или бурно верить в незаурядную будущность, в ту самую звезду, которая светит и принадлежит лишь избранным, да и то не всем.