Сначала он услышал шепот и, побоявшись, сразу же позвонил домой. Подумал, что маме могло стать плохо, и через тревожное внутреннее состояние доносится ее зов, но, позвонив, убедился, что с ней все в порядке. Тогда он постарался отстраниться и не придавать значения тому, что слишком непонятно, безлико и призрачно. С тех пор голос надолго затих.

Приам вздрогнул от вопля старика: «Экономике трындец! Скоро наши земли раскупят за гроши, – он почти проткнул пальцем газетную полосу. – Европейцам плевать на наших детей, у них есть собственные».

«И то верно», – подумал Илиадис и снова впал в смятение. Губы слиплись, и теперь он не мог говорить до самого приезда, зато мог думать. Он впервые в жизни поблагодарил Создателя за то, что мог думать и слышать в собственной голове свой голос. Но тут же пришло искушение обвинить Творца в том, что все это из-за гипергликемии. Он осаждал себя за ненужные мысли и осторожно напоминал себе, что есть люди и с худшим положением дел. Ему становилось стыдно. Тогда он старался сбить себя с толку первой попавшейся мыслью, чтобы прервать слабость и раскаяние.

На прошлой неделе Приаму пришлось читать лекции о государственном устройстве, но вместо студентов он словно видел мираж: растекшиеся лица бюрократов; а когда говорил о валютном рынке, перед его глазами мелькали сбежавшие в две тысячи одиннадцатом инвесторы. Большая голодная семья эллинов, не способная прокормить самих себя, отчаянно искала способы прокормить своих детей. И теперь, в канун парламентских выборов, улицы были переполнены людьми, требующими сменить бездарную власть. Новая демократия пала под натиском долгов и недовольства. Ее сменили левые радикалы. Они обещали, что новых кредитов не будет, а жесткой экономике пора положить конец. Смена власти и министра финансов подбодрила людей. Более заразительным оставалось чувство тревожного ожидания. Раздражали любые новости: как плохие, так и хорошие. Никто не осмеливался делать прогнозы. Будущее осталось за темной завесой: ни единой щели, которая бы позволила заглянуть вперед хоть на день.

Так шагали дни, и тяжело плелись за ними долгие недели. Зарплата Приама упала до четырехсот пятидесяти евро при незначительном подъеме цен в магазинах. На жизнь хватало, но только на собственную. Он в сердцах проклинал время, в которое доводится жить его поколению. Теперь оставалось играть только в слоты, и каждую монету он опускал в приемник с обжигающей жадностью в груди.

Дочь Йоса уже готовилась пойти в первый класс, а он продолжал вести свой подкаст, тайком внося донаты10 за доспехи, мечи и прочую виртуальную ерунду. Приаму все еще сводило скулы, когда маленькая Ева называла Йоса папой.

Создание семьи Илиадис считал делом великим. К нему нужно подходить со всей серьезностью, присущей полководцам. Он вздохнул, глядя в беззаботные глаза Йоса и его веселой дочки.

– Ладно, увидимся, – сказал Приам, улыбаясь и кивая головой.

Его лицо окрасили первые морщины, но не стали шире плечи, не поднялся выше подбородок, и будто не было места для разбега в открытые просторы мира.

Когда он шел домой, на горизонте среди темных облаков полыхнула молния и следом полил дождь. Через минуту он усилился и стал быстро заливать улицы.

В шуме дождя, перебирая тонкими ножками, решительно шагнула через лужу и забежала под козырек беседки девушка в сером платье. Старики сутками напролет играли там в домино или нарды, но раньше всех смекнув о непогоде, неспешно захромали по домам. Проходя мимо, Приам сбавил шаг.

В ту минуту он терзался очередными вопросами и ему казалось, что он думает больше других… за всех сразу. В конце концов он пришел к тому, что люди – это всего-навсего люди. Не больше, чем люди. Если отталкиваться от этой простой мысли, то больше не будешь ни от кого ничего ожидать и, более того, дашь человеку возможность ошибиться, а потом примешь его таким, какой он есть. Ведь и сам ошибался, и так много, что стал к себе недоверчив. Сам в ту минуту не понимал, зачем так себя замучил?..