Своё отношение к далёкой ближневосточной стране Яшка долгое время никак не мог определить, да и не верил он ни тем, кто ругал, ни тем, кто хвалил Израиль. Что-то во всём этом было невзаправдашнее и искусственное, притянутое за уши. Тех поверхностных знаний, что он получал из газет и многочисленных книжек о вреде сионизма, появлявшихся на книжных прилавках, явно не хватало. Не внушали доверия и яркие израильские агитационные брошюрки, изредка попадавшие ему в руки.

Разберусь во всём, когда сам приеду туда, решил он, а пока выискивал по крупицам такое, чему можно было доверять безоговорочно. Например, книгам израильских писателей, пишущих о том, чему свидетелями были они лично. Хоть их и издавали в Советском союзе крайне редко, но кое-что всё-таки попадалось.

Он уже начинал грезить настоящей литературой и даже записывал что-то в блокнот, но каждый раз, раздумывая о будущем отъезде, с печалью понимал, что тамошний иврит никогда не сможет выучить так, как знает русский, а чем он будет заниматься в этом райском солнечном краю, если с литературой не сложится? Устроится тем же инженером на тамошний машиностроительный завод? Пойдёт на плантации собирать пресловутые мандарины вместо здешней картошки? Поменяет шило на мыло?..

Короче, решил Яшка, закончим сперва институт, а там видно будет. Всё нужно делать по порядку, шаг за шагом и не форсировать события. Об этом ему говорил и умудрённый горьким житейским опытом отец, которого он любил безмерно и оберегал, насколько позволяли силы. Отец дурного не подскажет, хотя его осторожность и порой нерешительность Яшке совершенно не нравились…

Яшкины институтские дела шли ни шатко ни валко. Поначалу он исправно посещал все занятия, аккуратно вёл конспекты, вовремя сдавал лабораторные и курсовые работы. А потом понял, что всё это может подождать. Поглядеть на Лобзика с друзьями, так они вообще были редкими гостями в институтских аудиториях, а результаты их были точь-в-точь такие, как у остальных. Галка, правда, являлась на лекции чаще, но стоило в дверях показаться рыжим вихрам ветреного кавалера, как она тут же выскальзывала из аудитории, оставляя Яшку до конца лекции в гордом одиночестве.

Значит, дело вовсе не в усердии и не в постижении тонкостей изучаемых наук. А в чём же тогда? И тут же Яшка сам себе и отвечал на вопрос: в удаче! Но что это за штука такая, и почему Лобзику она сопутствует почти всегда, а ему – не очень? Даже на сессиях, где Яшка с великими трудами выцыганивал у экзаменаторов спасительную троечку, Лобзик спокойно и без особых стараний зарабатывал твёрдую четвёрку. О пятёрках, конечно, разговор не шёл, за исключением, может быть, Галки, которая всегда серьёзно готовилась к экзаменам и даже по самым несдаваемым предметам умудрялась получать высший балл.

Кроме Лобзика, на экзаменах везло ещё, как ни странно, Анохе. Каждый раз, готовясь к походу на экзамен, он надевал старенькую рубашонку, поношенные брюки, и вообще его внешний вид говорил о крайне пролетарском происхождении, наложившем на него свой неизгладимый порочный отпечаток. От этого сердце даже самого сурового преподавателя смягчалось, и, дабы не доводить несчастного парня до неминуемого самоубийства, тот вписывал в зачётку Анохи тройку, а то и четвёрку, даже не поинтересовавшись, знает ли тот что-нибудь из экзаменационного билета. Выйдя из аудитории Аноха мгновенно преображался. Распрямлял плечи, разглаживал маскировочную рубашку, победно цыкал через выбитые зубы и теперь уже напоминал совсем другой пролетариат – тот, что взял хитростью бастионы самодержавия, только что совершил очередную октябрьскую революцию, взяв Зимний и расколотив там ненавистную буржуазную вазу династии Цин.