Сели за столик. В буфете, столь же просторном, что и фойе, посетителей было мало – только те, кто пришел в театр не ради спектакля.

– Как тебе опера? Кайфуешь? – подколола Елена.

– Отстой галимый, – дал Балакирев краткую характеристику. Он всегда выражался кратко.

Елена передала ему листок с перечнем лекарств.

– Это надо срочно, – сказала она. – Хорошо бы завтра-послезавтра. Потому я тебя и побеспокоила.

– Да хоть всю ночь меня беспокой, – буркнул он, изучая список.

Елена смотрела на него, такого сурового, неулыбчивого, с хищным носом и волчьими глазами, и вдруг подумала: интересно, кто мне нравится больше, Вадик или… Виктор Антонович?

Идиотская мысль! Вадик надежен, как Гохран, и красив, как Аполлон на фасаде Большого, а Виктор Антонович – вот уж зверь, так зверь… вдобавок – отец… короче, сравнение некорректно по всем параметрам. И все же… Плевать, что отец, подумала Елена. Это даже упрощает дело. Какое, собственно, «дело»? Она не знала. Влечение, которое постепенно захватывало ее душу, не имело рациональной основы.

– Тиопентал натрия, – потыкал Вадим пальцем. – Эта позиция… прикольно. Расскажешь потом? Так. Аминазин, атропин…

– Достанешь?

– А то! Стопудово.

– Ну, ладно, пора расходиться. Поцелуй от меня своего Стрептоцида.

– Чего-чего?

– Шучу. Привет ему передавай.

Стрептоцидом звали Вадькиного друга и компаньона.

– Я тебе поцелую… – Балакирев накрыл ее руку своей. – Этот твой «хуйвернем», – он кивнул в направлении зрительного зала, – совсем оборзел. Так? Я приму меры.

– Брось, Борька тут ни при чем, – сказала Елена. – Это все мать. У нас с ней разговор был, я ей мозги вправляла. А она мне: «Милый дружочек, я вынуждена поставить ваши действия под полный контроль». Короче, если б было можно, она бы меня вообще в доме заперла.

– Как президента на острове Фаллос, – понимающе кивнул Балакирев.

– Чего-чего?

– Ну, как Горбачева…

Елена хохотнула:

– На острове Форос, отличник.

– Одна, бля, ерунда…

…Когда она вернулась, избитый Казанова в сопровождении хора мальчиков выползал из сточной канавы. Виды ночной Венеции были великолепны. Хор старательно выводил:

Опера длилась еще два часа. Елена не следила за происходящим и упустила тот момент, как и когда Казанова умер. А потом на колокольне Сан Марко, скрупулезно воссозданной на сцене, забили колокола, и поехал исполинский занавес – багровый бархат с золотыми кистями. И грянули аплодисменты. Рукоплескали ярусы, рукоплескали ложи. Встал партер…

Когда зажглась люстра, зал целиком был кроваво-красным. Кровавая обивка кресел и мебели, такая же отделка лож, пугающий цвет занавеса, – все как нельзя лучше гармонировало с теми ужасами, коим зрители стали свидетелями. С ужасами любви…

Елена аплодировала стоя – вместе со всеми.

Эвглена приходит ко мне, когда все в доме уже улеглись. Елена с гувернером давно вернулись из театра: в форточку слышно было, как они из машины вылезали, переругиваясь. Вахтер Илья, которого здесь называют «менеджером», обошел дом и закрыл вход. Тетя Тома выключила в медицинском блоке свет, оставив только ночник в палате, и отдыхает у себя – дверь в ее келью, как всегда по ночам, распахнута настежь. Где обретается китаец Сергей, мне плевать. Наверное, где-нибудь при кухне.

…Эвглена приходит в шлепанцах и в халате, с распущенными волосами. Тихонько спрашивает:

– Спишь?

– Нет.

Она садится ко мне на постель. Халат без пуговиц распахивается. Видно, что под ним – голое тело. Кушак торчит из кармана.