Люси не сводит с меня черных перламутровых глаз и вопросительно наклоняет голову. Я вытягиваю один из стульев из-под маленького столика и сажусь рядом с ней.

– Ну слушай тогда, расскажу тебе, что случилось.

Третий звонок будильника все-таки выдергивает меня из очередной ночи, полной сновидений. Я заставляю себя вылезти из кровати; ни за что не доставлю Кевину удовольствия снова наказать меня за опоздание. Глядя в зеркало, я вижу, что шишка на лбу превратилась в чудесный черно-лиловый синяк, сползший на глаз, как если бы я попыталась, закрыв глаза, сделать себе черным фломастером татуировку, как у Майка Тайсона. Залезая в душ, я все еще думаю о событиях прошлого вечера. Сборы занимают почти час: укладка волос, глажка формы – а я все стараюсь забыть сердитые глаза незнакомца.

Заглядываю в гостиную, чтобы попрощаться с отцом. Он сидит откинувшись на спинку в своем кресле в углу, в руке – пустая тарелка, которой он вяло пытается поймать капли заварного крема, застрявшие, словно мухи, в паутине его бороды. Красные подтяжки обрамляют еще одну пеструю футболку; отец рассеянно машет мне в ответ, не в силах оторваться от повтора полицейской драмы восьмидесятых, и бормочет себе под нос, что у него были точно такие же ботинки и стрижка, как у детектива в фильме.

Ричи точен, как часы, – уже на улице, занимается своей клумбой.

– Доброе утро! – улыбаюсь я ему. Он так увлечен собиранием опавших с его роз лепестков, что вздрагивает, увидев меня. Хотя, честно говоря, тот факт, что я сегодня утром мало похожа на человека и не выбегаю, по своему обыкновению, как сумасшедшая из дверей, тоже может быть причиной его удивления. Он машет рукой и отвечает с тяжелым корнуэльским акцентом, из-за чего мне требуется секунда, чтобы перевести его слова. Я представляю, что в другой жизни он мог бы быть фермером, который каждый день проходит по полю между рядами своих колосьев и бормочет что-то на своем языке, понятном лишь земле и птицам.

У меня остается еще десять минут до начала смены, и я решаю пойти на работу живописной дорогой: ныряю за гаражи, не доходя до восточного бастиона, и поднимаюсь по ступеням тайной лестницы. Как у любой лестницы в Тауэре, у этой тоже имеется своя встроенная система защиты, стопроцентно успешная: ступеньки такие шаткие, что я не могу перешагнуть больше трех за раз, чтобы не воткнуться лицом в бетон. Проход широкий, но закрытый. Кирпичи здесь всегда влажные, и жутковатый звук капели синкопирует с эхом моих шагов. В углу горит оранжевый фонарь, который бросает причудливые тени на каждую поверхность, находящуюся поблизости.

В тот момент, когда я снова вижу свет в конце тоннеля, сердце у меня в груди сжимается от страха. Там, где кончается проход, на стенах сидят проволочные скульптуры зверей. Металлические пасти искривлены в первобытном крике, а варварские клыки поблескивают в утреннем свете. Именно поэтому я никогда не хожу здесь ночью: в лунном свете кажется, что тела зверей постоянно меняют форму. Звезды заполняют их проволочные глаза, и выглядит это очень угрожающе. Я все время представляю себе, как они оживают, словно в фильме «Ночь в музее», пускаются в фантастический, разрушительный набег на Тауэр и не берут пленных.

Когда-то Тауэр и в самом деле был домом для подобных созданий. Здесь был зверинец, наполненный экзотическими животными, привезенными в качестве даров монархам от монархов и посаженными на цепь. Слоны и львы, белые медведи и обезьяны, все как один пленники, оставленные уничтожать друг друга и всех, кто попадется им в лапы. Я бы их пожалела, если бы скульптуры, увековечившие их память, не заставляли меня – взрослого человека, у которого есть настоящая работа и который платит настоящие налоги, – бояться проволоки.