Все Жорины родственники и соседи с самого детства твердили ему, что подбородок у него точь-в-точь как у брата. Они всегда определяли Жору через Кирилла, а не наоборот. Они никогда не говорили, что это Кирилл был похож на него. Они даже почти никогда не высказывались о схожести братьев, как о подобии друг другу двух самостоятельных и равноценных личностей. Всегда на первом месте стоял Кирилл. И эта его эталонность почти не подвергалась пересмотру. Ровно поэтому Дворовой не мог уже разубедиться в том, чей подбородок промелькнул перед ним.

Девица улыбалась и как будто всё не могла отдышаться. Кажется, она работала учительницей. Та самая математичка в школе, куда ходил Стас, племянник Жорин. Стало быть, с понедельника по пятницу она учила мальца геометрии, а по воскресеньям проводила индивидуальные консультации с его папашей, не чураясь вопросов сугубо биологических и пренебрегая при этом акцентами этическими.

От внезапно вспрыснувшейся в кровь злости у Дворового заломило пальцы, а в голове зазвучал высокочастотный писк. У злобы этой были жёсткие грани и колкие края. А ещё она будто бы без конца рассыпалась на мелкие острые осколки. Они распространялись по всему телу и, смешиваясь со сгустками обиды, зависти, отчаяния и отвращения, превращались в селевой поток, что с каждой секундой становился всё мощнее.

А эти двое, они о чём-то болтали. Посмеиваясь и иногда заканчивая друг за друга фразы. Дворовой расслышал голос брата. Этот щенок, он больше так и не показался в кадре, будто стыдясь собственного разоблачения, которое по факту хоть и уже и не было чем-то эксклюзивным, но всё же продолжало оставаться раскрытым не до конца. И это, разумеется, следовало бы исправить.

Нет худа без добра, твердят в народе. А ещё говорят, что благими намерениями выложена дорога в ад. И если уж всё равно суждено пожизненно зависать меж двух этих полюсов, разрываясь от неопределённости, то почему бы просто не поддаться импульсу, который, может, и вовсе ни на что не повлияет, пытался оправдать сам себя Дворовой. Обретаясь в своих пространных рассуждениях, он не успевал тем самым придумать легенду, которая бы проложила ему попадание в кабинет школьного директора. Стоя перед сидящим у дверей охранником и смотря куда-то поверх его затылка, Жора нескладно рассказывал историю о том, что родители его племяша вот уж неделю как в отъезде, а успеваемость пацанёнка всё устремляется вниз. Вот, мол, Дворовой поговорить и пришёл. Рассказ его был торопливым и полным междометий, но на показной строгости мужчины в форме это никак не отразилось: сделав три жевательных движения челюстью и столько же раз провернув по кругу зрачки (вероятно, операция эта нужна была для обработки полученной информации), тот позволил провернуться турникету, а Жоре попасть в пункт назначения.

В кабинете у секретарши было тесно и пахло едой. Дворовой подумал, что он уже успел позабыть, как пахнет нормальная домашняя еда. В последний раз что-то подобное он ел прошлой осенью, на дне рождения племянника. Это были макароны с какой-то морской гадостью, которые Нателла при каждом удобном случае называла пастой. А Жора всё никак в толк взять не мог, какая ж это паста, если паста – это что-то густое и однородное. Вот, примерно, как волосы секретаршины, пышные и ровно зачесанные сразу по всем направлениям головы. Аккурат под её чёлкой располагались столь же густые брови, а под ними было густо намазано чёрными тенями. Мать Жорина тоже так красилась иногда. В те моменты, когда была совсем не в себе.

В тот день, когда Кирилл потерял свой велосипед, её ещё одолевали тягостные чувства из-за разрыва с Жориным отцом. Каждый день она уходила на работу изукрасив глаза смолью, а, возвращаясь домой, почти никогда не смывала макияж. По вечерам её лицо становилось похожим на лицо демона, пытающегося хитростью заслужить божественное прощение. Но стоило этому лицу заговорить, как идея прощения становилась в одночасье не просто невыполнимой, но и невозможной в принципе. Жора рассказал ей, что её любимый сын по собственной глупости лишился самой дорогой на тот момент игрушки в его жизни. Той самой, за которую его мать, чуть ли в пляс не бросалась, чтобы только сторговаться с соседкой-коммерсантшей, пытаясь убедить её сбить цену, потому что отец к тому моменту давно уже финансово не принимал участия в решении таких вопросов. Она говорила, что купила Кириллу велик, чтобы потом он купил ей кабриолет, когда вырастет. И напевала при этом строчку из песни Успенской