– Чуть повременим, – говорю Балацкому, – оглядимся, освоимся.

Зал небольшой. Мягкий полумрак, деревянные столы, заставленные пивными кружками, лимонадом – пожилые, молодёжь, дети. Немцы любят отдыхать в гаштете всем семейством.

– А нас, кажется, приглашают, – киваю на столик у окна. – Вон тот камрад в клетчатом пиджаке. Давай ещё по сто – и к нему.

– Давай.

Присаживаемся. Кладём на стол краснозвёздные пилотки:

– Гудэн абэнд!

В ответ, естественно, «А-а-бэнд!».

– Камрад! – приподнимаю стопку. – Гэзунд! На здоровье!

Он никак не отреагировал на мои слова или сделал вид, что не понял, и, отхлебнув пива, продолжал глядеть на нас не то чтобы с интересом, а как-то проникновенно-пытливо, и глаза холодные, что осеннее небо.

– Капрал? – задерживает взгляд на моих погонах.

– Сержант, – констатирую я, заведомо зная, что он опять чего-то не поймет.

Он ухмыльнулся:

– Бундэс рэпублик – гут. Дойче дэмократише рэпублик – шлехт!

— О чём это он? – наклонился ко мне Балацкий.

— Да так… Западный он немец.

– Оцэ дило! – насупился Балацкий, пухленькое лицо его порозовело, короткий «ёжик» на голове ощетинился.

Да, непростая штучка этот камрад. Да какой он к чёрту камрад? Казачок засланный.

— Бундэс рэпублик, – обращаюсь к нему, также чеканя слова, – капитализм.

– О, я-а, я-а! – воскликнул он и поднял большой палец.

— А ДДR, ГДР, – продолжаю, – социализм, справедливость.

Он слегка поморщился, напрягая слух, потом покрутил пальцем у виска:

– Найн! Шлех!.

Похоже, он провоцировал нас. И тут слышим справа и слева свистяще-шипящее:

– Официрэн! Официрэн!

Я сидел спиной к двери, Балацкий – вполоборота.

– Что там? – тихо спрашиваю его.

– Патрули. Трое. Офицер и два солдатика.

– Да, влипли. Ладно, что-нибудь придумаем.

Казалось, зал со всеми его мэнами, фрау, киндэрами замер. Одни взирали на нас с любопытством: дескать, чем всё закончится? Другие – с сочувствием: мол, такая уж солдатская доля – ущемлённость во всём и вся.

– Где они? – спрашиваю Балацкого.

– У стойки бара. Лимонад пьють.

Немец, уже достаточно раскрасневшийся, расплылся в нехорошей улыбке:

– Дас ист паник?

«Да помолчи ты, чёрт рыжий!», – чертыхаюсь про себя и снова к Балацкому:

– Вечно стоять они там не будут. А к нам, пока мы за столиком, не подойдут, сам знаешь.

– Так-то оно так… О-о! Офицэр кудысь подився.

– Может, в гальюн? Сваливаем!

Разом вскочили и, схватив пилотки и огибая столики, рванули к выходу мимо солдатиков с патрульными повязками:

– Тихо, ребята! Вы нас не видели.

Те и мяу сказать не успели, как мы уже были на улице и во весь упор неслись в сторону темнеющего невдалеке леса. Лес, он – родной, он спасёт! Вот и заветная тропинка. Мы её ещё днём присмотрели. Летим, не успевая потирать обожжённые хвойными лапами лоб, щёки.

– Передохнём, – сдаётся Балацкий. – Нас воны уже не догонють. Та й не знають, куда мы побиглы.

– Догадаться могут. В лес, где учения. Но мы через двадцать минут будем на месте. А там нас фиг найдёшь.

– Это точно, – согласился Балацкий. – Слухай, а ни-мэць той точно с Запада?

– Сто процентов.

– Шпион?

– Да ладно тебе.

– Впэршэ шпиона бачу. Вин шо, хотив нас завэрбовать?

– Тебя завербуешь! Хорошо, хоть не стал восклицать: «Гитлер – сука!»

В темноте я почувствовал, как он улыбнулся:

– А солдатикам, мабуть, влэтыть за нас.

– Ничего, обойдется. На губу3, по крайней мере, не посадят. А придёт время, сами станут в самоволку бегать. Дело солдатское.

– И то так, – он замедлил шаг.

– Ты чего?

– Водку нэ допылы?

– Ну, Балацкий! Ну, хохол! О водке сожалеет. Скажи спасибо, что ноги унесли. А то были бы нам цвай хундэрт…

– Завтра вместо физзарядки – сбор черники, – объявил на вечерней поверке старшина. – Котелки получите в каптёрке