– Прискорбно. Расскажите суду обстоятельства обоих убийств.

– Как вы знаете, – начал свое рассказ Гай Рупий, — после окончания исторического отделения Первого австралийского университета я был заброшен в начало девятнадцатого столетия для сбора информации о нравах и обычаях итальянского общества. Перед заброской я, как и положено, прошел полугодовой тренаж, связанный с максимально-возможным изживанием из себя привычек своего времени, после чего и был отправлен в намеченное столетие.

– Подсудимый, – перебил Рупия председательствующий (он же Верховный судья планеты). – Перед посылкой вы подписали обязательство не совершать поступков, могущих вызвать необратимую деформацию человеческого общества вдоль временной линии?

– Я подписал такое обязательство.

– Значит, вы знали про возможные последствия соответствующего поступка?

– Знал.

– А вам было известно, что убийство человека является самым страшным из криминальных деяний, ибо оно может вызвать самые необратимые изменения человеческого общества вдоль временной линии, начиная от момента его совершения и кончая эпохой, в которой родился убийца? Я не говорю уже о моральной стороне проступка.

– Да как вам сказать… – обвиняемый начал переминаться с ноги на ногу и пожимать плечами. Четкий вопрос председателя суда казался ему то ли противоестественным, то ли непонятным.

– Так вам было известно или нет? – нахмурившись, повторил свой вопрос Верховный судья.

– Было-то было, но…

– Да отвечайте, наконец! – не выдержал председатель.

Гай Рупий в отчаяньи махнул рукой и выпалил:

– Мне, разумеется, было известно это, но многому я не верил.

– Чему вы не верили?

– Что убийство обязательно должно вызвать необратимые изменения.

– Вы этому не верите?

– Да, не верю. – Гай Рупий пристально глядел в глаза Верховного судьи. – Достоверно лишь установлено, что поступок человека из будущего вызовет необратимые изменения человеческого общества вдоль временной линии в одном единственном случае – когда, совершая поступок, индивидуум руководствовался исключительно мотивами, свойственными личности его эпохи. Разве всякое убийство, преднамеренное, нет ли, вызовет необратимые изменения человеческого общества? Кто доказал это?!

Верховный судья смотрел в пол…

– Никто не доказал. Да и не пытался, – выкрикнул Гай Рупий. – У кого бы хватило совести на такой эксперимент? Кто бы санкционировал его? Убийство в наше время великая редкость. Но я верю теории: совершенное вдруг в далеком прошлом по мотивам, свойственным исключительно личности нашего столетия, оно вызовет необратимые изменения, катастрофические изменения общества вдоль временной линии, начиная с момента убийства и кончая днем рождения убийцы. Потому-то разведчикам и запрещено всякое убийство – а вдруг какое-то совершается по мотивам нашей эпохи. К тому же в пользу подобного запрета и аморальность – в большинстве случаев, конечно, – самого акта лишения человека жизни.

– Вы считаете, что не всякое убийство, совершенное разведчиком в прошлом, приведет к катастрофе?

– И не только я так считаю.

– Кто же еще?

– Очень многие: историки-разведчики, физики-социологи.

– Мы не намерены сейчас обсуждать научные проблемы, – парировал Верховный судья. – Мы сейчас судим вас, Гай Рупий, за нарушение законов нашей эпохи. А хороши эти законы или нет, к делу отношения не имеет… Желаете продолжить рассказ?

– Продолжу… Меня забросили во второе тысячелетие девятнадцатого века, и началась моя жизнь в качестве богатого и знатного миланского дворянина.

Однажды я угодил в небольшую, казалось бы, переделку… Кстати, эта история описана у Стендаля, с которым меня познакомили в Риме. Я фигурирую в его книге под именем графа Радики… Возле театра Ла Скала мне попался сбир (полицейский шпик) Антонио Гримальди. Этот Гримальди был величайшим мерзавцем, потому что погубил своими доносами австрийской охранке не один десяток честных людей. Обычно миланские сбиры не рискуют дерзко взглянуть на знатного вельможу, но Антонио Гримальди посмел. Вы понимаете, на кого он вызывающее поглядел. Такой проступок обычно не прощался высшим итальянским дворянством, но я поначалу предпочел отмахнуться от наглого сбира. Через полчаса в ложе у госпожи Дембовской-Висконти, возлюбленной поэта Уго Фосколо и приятельницы Стендаля, я имел неосторожность рассказать о случае с Гримальди. Через два дня новая неосторожность – я вторично рассказал об этом происшествии, на этот раз уже в салоне синьоры Метильды. Тут-то мне и бросил вскользь Петруччо Фоски, знаете, таким тихоньким голоском и будто бы совершенно равнодушно: