– Простите, мэм, – окликнул я женщину, медленно приближаясь к ней, – здесь нельзя находиться. Кайла, у тебя все хорошо? Хочешь прокатиться на аттракционе?

Девочка посмотрела на мать, потом на меня. Ее маленькая грудная клетка вздымалась и опадала.

– Вы не понимаете, – заплакала миссис МакНамара. – Они хотят забрать ее. Я думала, что справлюсь. Но я не могу ее отпустить.

Девочка, не в силах стоять, прислонилась к матери.

– Все хорошо.

Я раскинул руки в стороны, как спаситель. Конечно, парк – это лучше, чем переполненная больница или переоборудованный в чумной барак склад, но какому родителю захочется прощаться с ребенком?

– Я пришел помочь вам. Кайла, возьми меня за руку.

Я подобрался ближе еще на пару шагов. И был уже на расстоянии вытянутой руки, когда что-то вышибло из меня воздух и я внезапно понял, что лежу на земле и у меня раскалывается голова. Оказалось, меня ударил в живот какой-то мужчина. Он сорвал с меня мышиную голову и крикнул держаться подальше от его семьи. Наверное, можно было бы схватить его за ногу и повалить, как теленка, но нас учили, что гостей трогать нельзя под страхом увольнения. Мужчина плюнул мне в лицо, я закрыл глаза и сказал, что мне очень жаль. Когда он влепил мне хук справа, я вздрогнул, а после просто смотрел, как синие звездочки кружат вокруг уводящих семью охранников на роликах.

– Не понимаю, почему ты хотя бы не попытался увернуться, – сказала Дорри, осматривая мои синяки и царапины.

Она рассказала, что мать девочки упала в обморок, когда она вручила ей урну с прахом дочери, а отец извинился за то, что ударил мышь.

– Я никогда не дрался, – ответил я.

В комнате Фитча низко гудел ингалятор, вдувая мальчику в легкие целебный туман.

– Кстати, Фитч сегодня тебя звал. Ему с самого утра нехорошо. Голова болит и трудно дышать. Врачи говорят, появятся и другие проблемы, ведь они пытаются постепенно снять его с лекарств. Через месяц в университете Джона Хопкинса стартует еще одно исследование. Думаю, его отец может задействовать свои связи. Он уже пытался, но пока ничего не вышло.

Я взял со стола рисунок – Дорри, Фитч и какой-то мужчина, вероятно, отец мальчика, сидят на берегу озера. Дорри смотрела на меня так, будто я проник в ту часть ее мира, которую она не собиралась мне показывать.

– У нас почти не было времени. Муж – наверное, пора уже привыкать говорить «бывший муж» – все время твердил, что вот-вот достанет для Фитча новое легкое или новое сердце, шли месяцы. Не знаю… Я так от всего этого устала, Скип.

Дорри подошла к стеклянной перегородке, отделявшей нас от Фитча, и застыла на пороге его комнаты. Я прошел в кухню, налил ей бокал вина и с удивлением оглядел идеальный порядок в холодильнике: контейнеры с едой на неделю, помеченные ярлычками лекарства Фитча. Потом подошел к Дорри сзади и вручил бокал. Она разом осушила половину. А я стоял и гадал, в каком качестве больше всего ей нужен сейчас. Мы смотрели на мигающие огоньками приборы, на игрушечный прожектор, проецировавший на потолок звезды. Мальчик дышал сипло. Мы оба знали, что без лечения он протянет месяц, в лучшем случае два.

В четыре утра нас разбудил плач Фитча. Мальчик жаловался, что у него раскалывается голова и внутри все горит. Пока Дорри мыла руки и надевала маску и перчатки, его уже вырвало на кровать. А голова, по его словам, стала болеть еще сильнее.

– Может, я могу чем-то помочь? – предложил я.

– Нет, – ответила она. – Я сама им займусь. Уже позвонила медикам. Скоро придет дежурный доктор, подожди на улице.

Я сидел на крыльце и смотрел на пылающую огнями стрелу «Осириса» – этакая молния, приговор небес. Врач пришел, потом ушел. Я просидел на пороге несколько часов, пока Дорри не вышла и не сказала, что Фитч наконец успокоился.