Итак – человек (в человеке) пробудился, причём – не сам по себе, а посредством лазаревой субботы (размышлений о Боге): итак – сына царя – разбудили.

Хотя (а мы всё ждём совпадений) – разбудить человека (в человеке) могли бы попробовать (и хотели бы мочь) не только в Древнем Египте.

Ведь (того или этого) человека уже не раз и не два так и не раз-будили – и в Санкт-Ленинграде, и в орфеевой Древней со-мнамбулической (где-нибудь в пред-сказательных Дельфах) Греции. И гильгамешевом Междуречье (во граде клинописаний и шаманских камланий Уруке).

Наконец – (со’бытия) почти совпадают: мы почти что «на-ходим» искомого человека в тогдашнем Египте; итак – человек пробудился, ибо – его разбудили:

Сейчас (то есть – в «его» древнем сейчас, ибо – сразу признаюсь: есть и другое «его» воплощение – в Санкт-Ленинграде) видом человек этот связан и брошен на пол некоего ещё не определённого нами застенка; презрев тьму, всё же признаем, что он строен фигурой, в коей все составляющие его бессмертной души чудеснейше соединены с уязвимою плотью; какие части его человеческой (слишком человеческой) души действительно бессмертны, а какие не совсем бессмертны – не суть; но – телом мужчина кажется молод и даже красив, хотя сейчас на лице его смятение берется с врожденным достоинством

Таковы, впрочем, все люди. Ведь по своему все они цареубийцы. Это и есть пробуждение от смерти в бездне пре-исподнего прошлого.

Но! Одновременно! С этим древним пробуждением! Произошло ещё одно – более близкое нам: в Санкт-Ленинграде, где (одномоментно с Мемфисом) Чёрное Солнце восходило для человека по имени Цыбин.

Случалось это восхождение по-над самым центром города, по-над улицей Казанской и двором дома номером то ли 7, то ли 8, то ли 9, то есть совершенно неподалёку и над (то есть – по-над адом) знаменитого Собора.

Поскольку помянутый Цыбин являлся серийным убийцей (этим – ничем не отличаясь от древних царей и могучих героев), он действительно (лишь увидев предвестника своей мировой катастрофы – Чёрное Солнце) мог бы сразу же поспешить в Собор к вечерней или утренней исповеди и испросить отпущения грехов; но – нет!

Ведь смотрел он (серийный душегуб) сей-час не на небо, а на сию-минутную землю. А всё потому, что был он откровенный душегуб по уму (и этим ничем не отличался, к примеру, от доблестных народовольцев), ничего покаянного с ним не могло приключиться: мы (из нашей с ним общей истории) давно извещены, что для «надуманного человека» возможно лишь углубление бездны.

Впрочем – этим он (надуманный человек) для нашей частной истории и превосходен.

Ведь и само это странное (им самим для себя придуманное) имя его словно бы произошло от другой (не православной и не языческой) сути: безликая энергия ци (пти-ца, вылупившаяся из яйца мироздания); именно надуманность и сроднила его с богоборцами-разночинцами века ХIХ-го; причём – роднила сильно отчасти (не по части плоти, и не частью души); но (всё же) роднила – предназначением (почти что кармой).

А вот что связывало его с помянутым ранее египтянином, так это (магическая) подмена смыслов и (наглядная) перемена имён: ведь и царевича (сейчас – безымянного), до последнего времени звали по имени! Теперь же (после подмены имён) стали звать именно «отсутствием» всяких имён.

Здесь важен вопрос: куда (и кого) этот зов пустоты увлекает (и в Мемфисе, и в Санкт-Ленинграде)? Примечательно – оба эти персонажа (и в Мемфисе, и в Санкт-Ленинграде) полагали себя пустоте противостоящими; разве что – оба они к её помощи прибегли (полагая, что убегают от неё – как будто можно избегнуть того, что везде: и вовне, и внутри всего); но – не только поэтому они в гамме данной истории столь созвучны.