Но все-таки период испытания огнем и мечом заканчивается: после провозглашения Миланского эдикта 313 года Церковь получает свободу – начинается новое испытание. Это испытание свободой. И «объятиями» Империи.

Надо сказать, что каждый из названных этапов знаком на личном опыте любому христианину. Человек, крестившийся во взрослом возрасте, переживает «харизматический» период, когда еще не ощущается нехватка каких-то точных знаний, когда все дается радостно и легко, – душа захлестывается действием благодати. Затем следует время испытаний, которые могут быть как внешними – гонениями от близких или от чужих, так и внутренними – периодом сомнений, неудач и падений. И наконец, искус свободой и внешним спокойствием тоже знаком и человеку конкретному в его жизни, и Вселенской Церкви в ее истории. Чем интересны и важны такие аналогии? Тем, что, оказывается, ни один вопрос церковной истории – и, в частности, истории богослужения – не остается для нас каким-то внешним знанием: мы можем пережить его, прочувствовать как имеющий отношение лично к каждому из нас.

Итак, период внешнего торжества веры несет в себе и особые, благоприятные условия для развития богослужения, и определенный набор проблем.

Святые Константин и Елена.

Икона. XV в.

Как только появляется свобода в исповедании христианства, часть христиан уходит в пустыню. Почему? Раньше жизнь среди враждебного мира сама по себе была подвигом, требовавшим от христианина безвозвратной, всецелой верности Евангелию, даже до смерти. Компромисс был невозможен: было, по большому счету, только «да» (за которым стояла готовность на мученичество) или «нет». Теперь же мир перестает быть внешне враждебным христианству: можно строить храмы, рукополагать епископов и священников, открыто исповедовать свою веру. Авторы тех времен пишут, что в Церковь хлынуло огромное количество людей, ставших христианами «заодно» с императором. И сразу же из христиан выделяются люди, которых такое комфортное существование в мире, «во зле лежащем», не устраивает. Эту страшной волной набегающую стихию враждебного мира, как будто ставшего союзником христианства, на деле же – никогда им не бывшего, они, первые христианские отшельники, очень хорошо чувствуют. Чувствуют и – уходят из мира в пустыню (мы помним, что пустыня – это место пустое, без людей). Так зарождается монашество.

Зарождение монашеской жизни имеет своим следствием неизбежное появление монашеской молитвы — иной, другой молитвы. Она не враждебна, не противопоставлена молитве общин, молитве христиан, живущих в городах, но она является отражением нового опыта, а в рамках истории православного богослужения – своеобразным новым этапом развития: мы увидим, что в будущем, несколько веков спустя, монашеская молитва будет иметь решающее значение. Монашество, по крайней мере в своих декларациях, стремилось осуществить Евангелие в его абсолютном виде. Существование людей, вырвавшихся из закона времени, закона плоти, закона мира, всегда очень волновало христиан. Если ревностный человек-мирянин не мог сам уйти в монастырь, то он свою жизнь, свою молитву, свой уклад жизни стремился хотя бы приблизить к монашескому идеалу. В Древней Руси по домам вычитывались последования дневного круга: полунощница[22] — как утреннее молитвенное правило, повечерие[23] – как вечернее правило. Русские цари и люди знатных сословий – мы это знаем из документов и из художественной литературы – ежедневно посещали богослужения: сходить к заутрене, к обедне было естественной, обыденной частью дневного распорядка. Так выражалось, хотя бы внешне, через продолжительность церковных служб, стремление мирян к идеалу постоянной молитвы – цели и венцу напряженной подвижнической жизни монахов.