«Как ты посмел не подойти к телефону? Твои тети не спали, чтобы ответить на мой звонок, а ты не смог уделить им и пяти минут? Ты вообще никогда не общаешься с родственниками!»

Последняя претензия показалась мне безосновательной и, следовательно, несправедливой. В прошлом месяце я переписывался с нашими многочисленными родными по мессенджерам. Да, сегодня я увлекся игрой и не подошел поговорить, но, как мне казалось, один этот факт вряд ли оправдывал упрек подобного рода.

И я принялся защищаться: «Да что ты говоришь? Я постоянно общаюсь с нашими родственниками!» Начал я на корейском, но на полпути переключился на английский. «А ты что, не хочешь, чтобы я зависал с друзьями? Но разве не ты требовал, чтобы я как можно быстрее ассимилировался?» Я видел, как лицо отца, более квадратная и четко очерченная версия моего собственного, становится краснее, а очертания его начинают дрожать.

И вдруг, вместо того чтобы продолжать в том же духе, я услышал, что задаю папе совсем другой вопрос: «Погоди-ка, а о чем мы вообще сейчас спорим?» Ясно, что наш спор не был связан с предписанием: мы оба, безусловно, сходились в том, что звонить родным и разговаривать с ними надо. У нас были разногласия по поводу того, сколько раз я делал это в прошлом, но это важным не казалось.

За следующие несколько минут мы совместными усилиями определили, что наш спор коренится в субъективном суждении. У папы сформировалось субъективное мнение, будто я пресыщен связями с Кореей и пропущенные звонки родных – один из симптомов моего пренебрежения к родине в целом.

А как только мы присвоили спору имя, наш разговор в одночасье приобрел новый фокус и ясность. И хотя мы прекратили прения только к полуночи, да и то с намерением непременно вернуться к этому разговору позже, каждый из нас ушел спать с четким пониманием, так сказать, рельефа нашего разногласия. «Мне что, действительно нужно это разжевывать?» – спросил в какой-то момент папа. И я понял, что да, нужно.

Благодаря грамотно построенным дебатам этот маленький уголок мира стал для меня более понятным, и, укладываясь в тот вечер спать, я думал о других местах, в которых это также могло сработать.

Тем временем в школе я открывал для себя способы успешной конкуренции. У нас, конечно, поощрялась внутренняя борьба за статус и положение, но по большей части учителя старались перенаправить соревновательную энергию учеников вовне, на давнее традиционное соперничество с другими школами. В центре внимания, понятно, были команды по регби и крикету, но любая победа своих отмечалась и праздновалась. На общих собраниях героем и образцом для подражания становился каждый победитель – и в викторине ботанов, и на конкурсе гобоистов, да где угодно.

Я увидел в этом самые многообещающие перспективы. Моя главная цель в первые годы в Сиднее заключалась в том, чтобы меня признали и приняли в свой круг, но успех в том или ином конкурентном виде деятельности открывал куда большие горизонты в виде одобрения и даже восхищения окружающих. Этот факт делал предстоящий старт сезона дебатов чрезвычайно важным событием и, соответственно, распалял мои опасения по поводу нашей подготовки к нему.

А вот Саймона это, похоже, ничуть не беспокоило. На нашей второй тренировке он стоял в той же неуклюжей позе у доски и ждал, пока мы рассядемся по местам. Его голос, такой же безмятежный, как и его лицо, не выражал ни малейшей тревоги.

– Итак, на прошлой неделе мы говорили о трех видах тем и о том, к каким типам споров они приводят. Но вы наверняка заметили, что классификация эта слишком уж аккуратная и простая. На самом деле люди расходятся во мнениях по многим вопросам одновременно. Мы, как правило, спорим по поводу фактов, суждений и предписаний, высказывая свое несогласие сразу со всеми тремя аспектами в одном предложении. Так что наша задача отнюдь не сводится только к определению предмета спора. Нет, нам нужно распутать многочисленные нити разногласий и наметить курс на разрешение хотя бы некоторых из них.