– Привет!

Робин вздрагивает, оглядывается, видит Марка. Поднимает голову, изучая конструкцию, и вдруг широко улыбается. Говорит, тоже вглубь ложбинки:

– Это Шепчущая галерея?

– Точно!

Марк подозревает, что этот эффект получился у строителей случайно. Но ложбинка в арке великолепно передаёт звук, даже шёпот. Можно стоять с двух сторон, на расстоянии больше, чем пяти метров друг от друга, и болтать. Так же работают арочные свободы в Соборе святого Павла в Лондоне.

В ГУМе вкусное мороженое в стаканчиках. Разноцветное. Марк всегда выбирает черничное, а Робин берёт с шоколадной крошкой. Она давно сняла куртку, потому что действительно тепло, даже слишком для первых чисел июня.

Арбат Марку не нравится. Больше нет. Десять лет назад он был совсем другим – да, грязнее, да, шумнее, но живее. Теперь он напоминает застывшее изваяние былой дикой свободы девяностых. И Марк до сих пор не может принять памятник Окуджаве – эта конструкция оскорбляет его в лучших чувствах.

Стена Цоя облупилась, но Марк всё равно её разглядывает, а потом, найдя то, что искал, показывает Робин:

– Вот, это я писал. А это Володя.

Девяносто четвёртый год, кажется. Они тогда часто гуляли вдвоём.

– Что здесь написано?

– Моё: «Цой жив». А Володино: «Нет».

– Кто это – Володя?

Марк осознаёт, что Робин действительно не знает. Он ни разу не говорил ей о брате. Обещает познакомить.

У Стены Цоя они сталкиваются с группой американцев – две семейные пары, обвешанные сувениркой, с толстыми путеводителями в руках. Робин заговаривает с ними, и Марк тоже активно включается в беседу.

Почему-то ему проще от того, что рядом посторонние. Это словно переключение режимов, и тот, который предназначен для чужих, даётся куда легче. Американцы в Москве третий день, они уже были в Парке Горького и в Третьяковской галере. Им есть, чем поделиться, поэтому они все вместе устраиваются в псевдоирландском пабе. Он слишком просторный, светлый и чистый для оригинального, но отлично подходит для разговоров ни о чём.

Марк хочет отказаться, когда Робин уговаривает его подняться к ней в номер. Но сдаётся. И его отпускает, едва они закрывают дверь. Каким-то чудом он снова начинает чувствовать Робин. Из далёкой и непонятной она становится самой близкой. Он опять видит хрупкость в глубине её глаз.

И снова боится выпустить её из рук.

– Завтра… – шепчет Робин, устраивая голову у него на плече, – покажи мне другое. Покажи мне свою Москву.

Он обещает.

Его Москва – движение. Разговор ногами. Паломничество по родным местам и бесконечные открытия. Такую Москву нельзя увидеть из окна автомобиля или следуя дурацким маршрутам из путеводителя. Это лабиринт Замоскворечья и дворики Павелецкой. Это лужайки в парках. Вид на Москву-реку из родного Коломенского и, в конце концов, школьно-студенческое развлечение – упасть в «Букашку» и кататься по Садовому, продолжая говорить, говорить, говорить…

Такое за один день не покажешь. Но Марк пытается поделиться хоть кусочком.

У него есть ещё одно дело. Он собирается с духом и рассылает штук 50 эсэмэсок друзьям, коллегам, бывшим однокурсникам – всем, кто хотел бы знать о его возвращении. Почти однотипные тексты: «Привет, это Марк Чернов, запиши мой новый номер. Вернулся в Москву, буду рад созвониться или встретиться».

Потом почти сутки говорит по телефону. Ему рады, по нему скучали, его хотят увидеть – и он расписывает встречами весь июль. Даже те, с кем они переписывались в Скайпе или Фейсбуке, жаждут увидеться вживую.

Но есть встреча, которая заставляет нервничать.

Оставив Робин изучать богатства Пушкинского музея, он едет к отцу.