Другой мой знакомый, похожий на Гришу, сильно изменился именно тогда, когда получил несильный инсульт и стал заниматься социальной журналистикой. Он стал значительно самоироничнее и беспощаднее к себе. Трогательно и отрадно видеть, как этот человек обращает свою всегдашнюю трепетную чувствительность (которую прежде применял прежде всего к себе) на других; как он бережно реконструирует в своих статьях переживания своих героев, как искренне занимается ими (не забывая и о собственных чувствах и душевных движениях). Именно как новичок эмпатии, как человек, не привыкший заниматься другими, он крайне осторожен и серьезен на этой территории, избегает сильных воздействий на читателя, выдавливания слез и кликушества. Это – один из возможных путей «престарелого хипстера» в сторону эмпатии: масштабировать себя, понять, насколько точно ты большой и насколько маленький. Масштабирование случается благодаря иронии, жизненному опыту с чужими и отчасти своими страданиями.

Говоря о нарциссическом спектре, мы не должны забывать, что нарциссизм – это не обязательно явное самолюбование, павлинья яркость и расправленный хвост. Нарциссизм бывает и совсем другим…

…Как вам представить этого человека? Назовем его, как у Стругацких: орел наш дон Рэба. Некоторые еще сравнивают его с тем незаметным маленьким мотыльком, что порхает по квартире, поедая шерстяную одежду: бледная моль. Думаю, дальнейшие намеки будут уже излишними…

Итак, это совсем не павлин, не петух и даже не соловей. Это серенький, безголосый и бездарный человек, но находящийся, по его представлениям, «в особых отношениях с истиной». В настолько особых, что ему и яркого оперения не надо. Все эти яркие и могущественные – у него на посылках, даже Бог у него на посылках: надо – используем, не надо – не используем. Это ощущение себя как маленького и исчезающего, вывернутое в величие. Я, которого считали таким маленьким и слабым, что я сам перестал верить в себя, – оказался самым-самым. Люди сами вообразили меня и подняли на пьедестал.

Так он оказался специалистом по ничтожеству и пустоте, который может хорошо их воспринимать и дозировать. Поговорив с ним, многие уходили с ощущением его гениальной проницательности, невероятно тонкого «настоящего понимания». «Он понял меня как никто!» – такую иллюзию о себе он умеет создавать. Причем создавать без особых выразительных средств, без треска и блеска; косноязычно обвораживая, в полной внутренней уверенности, что и в других ничего, кроме пустоты и «никаковости», нет. Я никакой, но и вы все – никакие, именно поэтому я так хорошо вас чувствую. Это опять-таки типичный вариант эмпатии для скомпенсированного нарциссичного человека: быстрые взгляды то в зеркало, то на сам реальный предмет. Долго смотреть наш Рэба, впрочем, не может – люди его безумно раздражают.

Конечно, он дико неуверен в себе и слаб. Он даже пускает слезу в момент неудачи. И своего лица у него нет, только «съемные протезы». Хорошо сказал об этом Шварц в «Драконе», когда главный герой, незаметно повернувшись, показывал вдруг другое свое обличье, такое же иллюзорное, как и прежнее. И из-за своей слабости он мстителен. Сам он знает, что он мал и исчезающ, но другим чрезмерной проницательности и пренебрежения к себе не прощает. Внутри у него раздражение, ощущение бессмысленности, тщеты и всеобщей показухи (ему удобно играть в доверие к своим и ничего не менять). Это та смесь неуверенности и наглости, которая отличает мелкого шулера: радость, что можно напасть, и, пока «прет», он может делать это безнаказанно. Неожиданные появления и исчезновения – это тоже радость от контроля над ситуацией, от своего хозяйствования в ней. Более крупных хищников на горизонте нет, и наша моль может резвиться, казаться крупной, любоваться собой (в каком-то особом ракурсе).