– Зачем ты это г…о читаешь?! – кричал он на меня однажды с возмущением, увидав у меня в руках номер «Русского слова», получавшегося в Ясной Поляне в числе других газет. – Ведь это еврэйская газета! Я тебя презираю («прэзираю») за это!..

Приходилось старшему другу прощать такие выходки. Но, сказать по правде, и политическая узость, и антисемитизм Душана часто казались мне недостойными друга Толстого.

Душан вообще был порядочный чудак и часто мог удивить или насмешить. Один раз, уже после смерти Льва Николаевича, дамы сидели вечером в зале за рукодельем. Душан тоже принес старые носки и, усевшись рядом с дамами, в кресло за круглым столом, принялся размеренно и усердно штопать носки. Тут был, между прочим, Лев Львович. Наблюдая с ним Душана, мы через некоторое время не выдержали и расхохотались. Душан тоже. Тут – видимо, придя в хорошее настроение, – он вдруг изрек:

– Я воспитывался между женщин, и оттого я – гораздо более женщина, чем мужчина!

Все так и покатились со смеху. А Душан принялся объяснять, что, собственно, он хотел сказать…

Лев Николаевич очень любил Душана. Об антисемитизме его говорил так:

– Антисемитизм дан Душану Петровичу для того, чтобы ему было с чем бороться, работая над собой и над своим самосовершенствованием. Если бы у него не было этого недостатка, то он был бы святой.

«Святой доктор» – так называл не раз Лев Николаевич Душана Петровича. Так называли его и другие. Крестьяне звали его еще и Душа-Петрович.

Душан лечил крестьян в огромной округе, земского врача близко не было, и вся медицинская деятельность Маковицкого, с разъездами по деревням в тряской телеге, в любое время дня и года и при любой погоде, деятельность почти совершенно бескорыстная, являлась, действительно, сплошным подвигом.

Нечего и говорить о любви Душана Петровича к Толстому – она была беспредельна. Душан, кстати сказать, не без тяжелой внутренней борьбы решил остаться в России. Закончив свое образование, он предполагал служить своему собственному народу, нуждавшемуся в интеллигенции. К этому призывал его также родной отец, тяжело переносивший разлуку с любимым сыном. Но ради Толстого и возможности жить с ним, учиться у него и служить ему д-р Маковицкий оставил надолго и свой край, и своего собственного отца.

Искренно и нежно полюбил он и родину Толстого, так что уже нельзя было сказать, какую страну он любит больше, Словакию или Россию. И сознание его было уже не словацкое, а, так сказать, словацко-российское.

Большим интеллектом д-р Маковицкий не был, но его воля к труду и к добру была огромна. О, если бы из этаких неутомимых и неприхотливых муравьев состояло большинство человечества!

В общении Душан был очень приятен и полон внимания к собеседнику, а иногда вдруг, ни с того ни с сего, – как это свойственно людям правдивым и упрямым в достижении своей цели, но немного наивным, – вдруг разражался каким-нибудь осудительным и неприятным пассажем.

Мною, как младшим, Душан пытался иногда руководить. В порядке таких попыток было и указание насчет чтения газеты «Русское слово». В другой раз Душан Петрович, к немалому ужасу моему, заявил мне, что я развязен в обращении со Львом Николаевичем. (Может быть, он употребил не то слово, которое хотел?) Я так и обомлел.

– Пожалуйста, скажи мне, дорогой Душан Петрович: когда, как и в чем это проявилось? Я буду тебе очень благодарен!

– В том, что ты задаешь вопросы Льву Николаевичу.

– Вопросы?! Какие же именно вопросы?

– Вообще, вопросы… А ты не должен задавать вопросы! Ты обращаешься ко Льву Николаевичу как к отцу, а это нельзя. У Льва Николаевича детей много, и он не может всем отвечать. Ты должен только слушать, но не спрашивать.