Обращая внимание на функцию денег в социуме, стоит отметить, что деньги – это общественная единица, требующая постоянных ответных действий и реакции от субъекта. В этой функции с деньгами сопоставим язык, носителем которого может быть один человек, но применение языка становится невозможным в такой ситуации, как и использование денег, когда отсутствует вариант обмена (деньги/товар, деньги/услуга). Любой денежный вклад предполагает эффективность, то есть ответную реакцию в виде прибыли; простая покупка в магазине требует ответного действия – обмена товара на денежные средства, выраженные наличными, чеком, кредитными или электронными деньгами. Этот принцип в большей степени объединяет людей, потому как построен на потребности. Однако выйти из него невозможно, даже если минимизировать собственные потребности, так как данный процесс неизбежно захватывает каждого, кто становится частью общества (что мы видим и на примере языка). Вне зависимости от того, на что идут деньги, какие цели преследуются, будь то коммерция или благотворительность, схема материального обмена (возможно, обмена услугами, за которыми, по сути, стоят те же деньги, они просто не материализуются в определенной ситуации) не меняется глобально, как остаются неизменными и механизмы смены политических сил в поле власти.

Рассматривая деньги как абстракцию, отвлеченный знак, реализуемый посредством обмена, нельзя забывать, что, как и любая абстракция, деньги не имеют точного значения, лишь формальное числовое, они подвержены прямому воздействию некоторых субъектов (наиболее влиятельных), корпораций и правительств, которые реализуют конкретные интересы (к примеру, центробанки), находясь в дискурсе власти и знания о ней. Современная демократия стирает грань между финансами и политической властью, ставит знак равенства между ними (лоббизм в США, избирательные кампании в России). Взаимная конвертируемость денег и власти очевидна. Но, в отличие от власти, деньги могут быть посчитаны (измерены) точно для достижения определенной цели, в то время как политическая власть всегда сохраняет потенциал (строго говоря, в этом и есть ее сила), а значит, она никогда не реализуется на 100%, даже если речь идет о тоталитарном режиме, иначе это означало бы ее неизбежный конец (тоталитарное общество распадается, когда власть достигает своего максимума, все пространство уже захвачено, она лишена потенциала; к примеру, режим Франко в Испании, Гитлера в Германии, Сталина в СССР). Но репрессивность языка в значительной степени отличается от репрессивности денег, так как деньги – это прежде всего условие возможного существования пространства для реализации политической власти, а язык – природное явление, ориентирующее политическую власть на взаимопонимание (за исключением внеязыковых посредников), заставляя говорить как управляющего, так и подчиненного, потому как молчание – это внутренний язык, который распространяется вовне, но он недостаточен для активной коммуникации. Парадоксально: при этом уменьшается степень репрессивного давления политической власти, которая тоже должна говорить и не может молчать. Но благодаря времени, языку и деньгам, политическая власть не ограничивает себя теми институтами, в которых она открыто представлена. Она активно взаимодействует со знанием (знание о самой политической власти), традициями и культурой, опираясь на триаду. А политическая система, внутри которой отсутствует добрая воля, но неизменно присутствуют в той или иной степени вполне соотносимые друг с другом язык и деньги (несмотря на то что язык имманентен, а власть, как и деньги, действует извне, не только формируя, но и заимствуя режимы и нормы поведения, тесно связанные со знанием и культурой), порождает общий репрессивный аппарат, частью которого должно стать и пространство личного времени – психологической зоны интима.