Соответствующего «окраса» в этом случае не могло не приобретать и глубинное содержание формулы кодекса чести. Как и любые другие виды естественного корпоративного права, он, такой кодекс, вовсе не нуждался в каких-либо мерах или ритуалах признавания или непризнавания. Он усваивался всеми неосознанно, как теперь принято говорить, ́— по умолчанию, очень долго оставаясь вне его постижения, как своеобразная потаённая «вещь в себе».

Насколько тесно этот арсенал смыкался с моделями государственного права в разных странах и королевствах обширного региона Европы, можно судить по тому, что даже много позже, когда он распространился в разных странах и на других континентах, о нём никто не мог ничего сказать в объяснение – что это такое.

По сути здесь происходило такое смыкание, при котором арсенал естественного корпоративного права как бы врастал основной своей «массой» в ту или иную модель государственного, публичного права или даже больше того: растворялся в них. Это, однако, не означало, что там его содержание терялось, «выветривалось».

На то, что полного его поглощения публичным правом быть не могло, указывали «вкрапления» в нём естественноправовых установлений, сохранявшихся в виде отживших и порой просто дикостных старинных родовых или племенных обычаев, не совместимых с их официальным признанием на государственном уровне.

В частности к таким «ценностям» относились обычаи мести, обязательные кровопускания при разрешении конфликтов, круговая порука, допускаемые в экономической практике расчёты по долговым обязательствам на основе только даваемого кредитору заёмщиком устного «слова чести», без оформления договоров – с умыслом обойти официальную отчётность и государственное налоговое обложение, и др.

Не замечать столь дерзкие «нормы» было совершенно легко по той причине, что, хотя они и входили в противоречие с кодексами государств или королевств, но там они были желательны для элиты и в целом для господствующих сословий – как благодатная почва для разгула и поддержания коррупции, – уже, в свою очередь, обрекавшую «верхи» на их неизбежную компрометацию и устранение новыми, приходившими им на смену силами надобщественного влияния.

Смысловой расшифровки пагубного явления в социумах не существовало ещё и ввиду того, что в кодексе умещались и давали о себе знать ценности совершенно другого порядка, какие можно было считать положительными и безусловно полезными, причём не только для господ, но и в целом для обществ, населения территорий, где естественное корпоративное право укоренялось.

Разве могли быть непривлекательными для периода позднего средневековья и Ренессанса идеи о достоинстве человеческой личности, свободе, равенстве, справедливости, истовом, упоительном преклонении перед женщиной, об эмансипации женщины?

Уже только одних этих ценностей было достаточно, чтобы в корне обновить общие для тогдашних современников представления об экономической, политической и духовной составляющих в жизни обществ и народов. Ведь как-никак, а людские надежды и лучшие упования устремлялись отсюда напрямую к неоспоримым вечным и повсеместным идеалам общечеловеческой этики!

Новое могло так кружить головы всем, что оно а priory воспринималось полностью слитным с бытующей государственностью и общественной духовностью, как неотделимое от них и как равное с истинами и представлениями, заключёнными в высших слоях морали и нравственности землян.

Сознание противилось угадывать тот казавшийся непроницаемым, непроизвольный «замысел», по которому худшее в естественном корпоративном праве пребывало в нерасторжимом единстве с другой, положительной его частью. Иллюзия дополнялась полнейшей к нему терпимостью со стороны государственной власти. По крайней мере, именно так дело обстояло в то далёкое время.