– Ах, вот чё! Гут! Гут! Съешь моего ржаного пирожка, скажу, ежда[37] сам не допрешь!

– Ах, нихт ли у тебя гамбургера? Жива душа гамбургеров чает! Я бы приобрел – и на расходы не поскуплюсь! Однако – с отсрочкой платежа: портмонет с собою не прихватил!

– Найн, гамбургера нема, тильки мой пирожочек из ржички, и токмо бесплатно! Причем сей секунд!

– Ну, тады зер гут! – поморщившись, соглашаюсь. – Пирожишком пузишка не испортить.

Я поскорей хлебобулочное изделие в хлебало – и подпрыгиваю от нетерпения, жду от диковины голландской отвечанья.

– Ну шо, дурашка Ваняшка, сам не смерекал-то? – спрашивает диковина диковинная. – Ферштейн?

– Не-а, муттер печка, совершенно нихт ферштейн! Однозначно!

– Ах, молодость, молодость: сусло не брага, молодость не человек! Молодость рыщет – от добра добра ищет! Хальт! Хальт! Да никуды ж не ходы, оставайся на месте! – отвечает чудо чудное.

Обиделся я, Иоанн-дурень, на диво дивное за таковский сказ, ну и дале помчался.

– Фу! Доннерветтер! Хотелось как лучше, а получилось як всевда, – молвило мне вослед нагревательное устройство. – Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты, понимаешь! Эк понесся: ни конному, ни крылатому не догнать!

А я устремился, голоднехонек, искать себе чаемого счастья – сытого житья– бытья. Каков я ни есть, а влечет меня кушать. К гамбургерам влечет! К пепси-коле угодно! К ма… ма… ма… манго неудержимо тянет! К фельд… фейц… фейн… фихт… фейхоа! К банану! Где глотатно да кушно – о том волнения, о том предчувствия в груди!

Подыбал[38] я по лесу, по лесу всё дебристому. А чрево-то, чрево: точно кто в чревище на дрожках катит!

А я всё тащусь себе и тащусь! Дождь вымочит, солнышко высушит, буйны ветры голову расчешут. Ох, хорошо! Сонница не овладевает, забытье не одолевает, кушанье одно в соображении.

Аз дыбз, дыбз, аз шасть, шасть, аз зубищами щелк да щелк, клац да клац; налетел на что-то, лбом треснулся – бум! – выругался, пялюсь: вырисовывается в дебряном лесу яблонька.

– Стой! Хто идет? – спросонок шепчет лесная яболонь. – Год дэм! Хто ето тутоди разоралси? Хто ту[39] зачем-то мене пробудил?

– Стою! Я иду! Я, я, я, понимаешь! Аз, одним словом! – ору и лобик тру. – Ой, а шишка-то у меня на лбине – о-го-го! Ну ничего себе!

– Ай, и у меня тоже – о-го-го! У-у-у, йес! Ну надо же! Идешь, а перед носом своим ни шиша не видишь! Куды смотришь, зараза?

– И смотрю, да не вижу: за деревьями леса не видать, а за лесом – дерева!

– Ну, вот видишь! И не видишь, да идешь! Однозначно! Ну, хау ду ю ду?

– Да! Иду, не иду; пошел, не иду, а пришел, так иду!

– Ноу, не идет тебе так говорить!

– Но-но! Идет, не идет, а сказать уж скажу!

– Йес, ну, ты идешь на ссору и на драку; ты на то идешь, чтобы побраниться!

– Иду не иду, а деваться некуды – можно и побраниться!

– Да ты шо за фрукт да откедова? Ху а ю?

– Нихт, я не ху! Я – Ивасенька-дурандасенька, автохтон Голодайкиной вобласти, сельбища Обнищайкина.

– Ну и как тамички[40] у вас всё идет? Олл райт?

– Рай не рай, а у нас усё идет аки всегды́: день за днем идет, месяц за месяцем, год за годом!

– Стало быть, год идет за годом, а ничего не меняется! Год дэм!

– Да! М-м-м! Год идет за годом, а мы не умнеем!

– Ах, это оттого, – вздыхает деревце, – что ничего в голову не идет!

– Безусловно! Яблонь, а яблонь, ты здесетко сыздавна торчишь да всю пущу ведаешь, изъясни, кудась мне идти?

– Иди своим путем, своею дорогою! Гоу, гоу!

– О-го-гоу! А где мой путь, где моя дорога?

– А чего ты, лаком хомо сапиенс, доискиваешься? Вот ю вонт?

– Вот, вот, эвтого самого: благоволительного провидения – неисчерпаемого пропитания! Где питно да снедно – тудыяк