Портрет, на который указывал Полох, изображал печальную женщину с некогда насмешливыми, будто подведёнными угольком глазами. Жители Предгорья не назвали бы её красивой: черноволосая, смуглая, тонкокостная. Но было в ней нечто завораживающее. Нечто, что заставляло верить: когда-нибудь золочёная рама картины треснет, и она вырвется на свободу, порывом ветра промчится по пустующим залам, поднимая клубы пыли, и взмоет в небо, как белокрылая птица. Но золочёная рама держала крепче цепей.

Полох смотрел на неё со смесью тоски и обиды.

- Это моя мать, - проговорил он. – Та, кому не повезло понести от Ветра. Она жила здесь намного дольше, чем следовало бы, но куда меньше, чем мне хотелось бы. И ты действительно думаешь, что мне в радость сидеть здесь и смотреть на неё?!

К горлу подступил комок. Стоило попросить прощения… Или утешить? Нуждается ли монстр в утешении? И является ли Полох вообще монстром? Но прежде, чем я нашла нужные слова, он развернулся на каблуках и вышел.

Прежде, чем вернуться в свои покои, я умудрилась изрядно поплутать по поместью и продрогнуть до нитки. Отбросив стеснительность, поспешила прямо так, не раздеваясь, забраться в кровать и укутаться одеялом, но холод никуда не делся, заставляя дрожать, как мокрого птенца. Наверное, я просидела бы так добрую половину вечера, не находя в себе смелости дойти до кухни и попросить кого-то растопить камин, но на закате в дверь постучали.

- Горюшко, ты как тута? – поинтересовалась баба Рея, входя прежде, чем я пригласила. – А я табе вкусненького принесла! – заискивающе начала она. Змёрзла нябось?

Горячий шоколад, которого я не пила со смерти отца, и крошечные белоснежные пирожные не могли не растопить моё сердце.

- Спасибо, - от души поблагодарила я. – Откуда вы узнали, что я была на улице и продрогла?

- А я и не знала, - отозвалась старушка, разжигая огонь. – Мне велели… Ой…

- Что? Кто велел?

Но старушка, вспомнив о чём-то, точно в рот воды набрала.

- Заболталася я с тобой! Недосуг, недосуг!

И оставила меня наедине с потрескивающим камином.