Каждый из очерков, собранных в книгу «Вожди и сподвижники», считает рецензент, приоткрывает завесу над какой-нибудь загадкой советской истории. Признаюсь, лестно было читать строки, свидетельствующие о том, что рецензент знает и другие мои книги. «Автор политических бестселлеров о покушениях на кремлевских лидеров и о жизни зловещего Лаврентия Берии и в новом своем сочинении остался верен принципу „читатель мне друг, но истина дороже“. Двенадцать глав этой книги – мощный удар по историческим стереотипам самого разного происхождения».

Мирошкин выделяет тот факт, что большая группа очерков связана темой отравления. С этим утверждением нельзя не согласиться, хотя я специально этого не делал. Спору нет, отравление – коварный способ убийства, и он вменялся в вину «троцкистско-бухаринским шпионам», а затем и кремлевским врачам. Но с дальнейшим умозаключением рецензента я не могу согласиться. Мирошкин утверждает, что и сам Сталин нередко прибегал к яду, чтобы избавиться от неугодных лиц. Мол, ныне доподлинно известно, что в недрах НКВД действовала сверхсекретная лаборатория ядов, где проводились опыты на людях.

Любой человек может иметь свое суждение и свободно его высказывать. Верит рецензент, что Сталин «нередко прибегал к яду, чтобы избавиться от неугодных лиц», ну и верь себе на здоровье. Но зачем это мнение приписывать мне?

Читаю некоторые утверждения Мирошкина и удивляюсь. Ну, к примеру, вот это: «Зенькович полагает, что в 1927 году чекистами был отравлен крупнейший психиатр Бехтерев, диагностировавший у Сталина паранойю». Или вот это: «Не исключено также, что отравленный торт преподнесли в день 70-летия Н. К. Крупской, посмевшей „свое суждение иметь“ о политике Вождя Народов. Исследователь предполагает, что в 1923 году тяжелобольной Ленин хотел, в соответствии с революционными традициями, принять яд и просил Сталина (знал, к кому обратиться!) принести ампулу. Патологическая ядобоязнь отличала генералиссимуса в последние годы жизни, что все же, по предположению Зеньковича, не уберегло его от отравления своими ближайшими сподвижниками. Старый немощный волк, почти как в сказке Киплинга, стал мешать молодым хищникам…»

Рецензент, наверное, невнимательно читал книгу. Я нигде не утверждал того, что он мне приписывает. Смерти Бехтерева, Крупской и Сталина от отравления – это всего лишь версии, которые рассматриваются и в моей книге в числе других.

Что касается близости стилистики глав о Фрунзе и Котовском, здесь я согласен с рецензентом. Возможно, он прав, когда пишет, что оба расследования оценят, прежде всего, любители историко-авантюрного жанра. «Восстанавливая обстоятельства необыкновенной жизни и загадочной смерти своих персонажей, автор откровенно любуется их недюжинной силой воли и сверхчеловеческим бесстрашием».

По оценке рецензента, глава о Котовском, чьи реальные и мнимые подвиги хорошо известны кинозрителям среднего и старшего поколения, «напоминает образцовый сценарий героико-приключенческого фильма в духе „Робин Гуда“, „Дубровского“ или „Гардемаринов“ (оказывается, хрестоматийная реплика Григория Иваныча – „Ноги на стол!“ – имела место в реальности)». А Фрунзе? «Ну а сын гарнизонного фельдшера Михаил Васильевич Фрунзе, без всяких военных образований побивающий дипломированных царских генералов, свободно владеющий четырьмя европейскими языками и притом достоверно знающий, куда подует ветер на Сиваше, представлен в книге этаким революционным мистиком, ясновидцем рабоче-крестьянского духа наподобие пелевинского Чапаева…»

Умная концовка, с ней не поспоришь: «Читая „Вождей и сподвижников“, нельзя в который раз не поразиться, сколько же всевозможных стихий пробудила в человеке русская революция. Сколько сюжетов подарила писателям и режиссерам, сколько вопросов задала историкам».