Тихо в лаборатории последнего этажа старинного здания госпиталя «Белвью», где рыжая и конопатая аспирантка Алиса Можайская заворожённо смотрит, как пузырьки кислорода насыщают физраствор в огромной колбе. И как из неё живительная влага поступает по трубочке в ванночку со свежей нарезкой мозга крысы специально выведенной лабораторной породы.

Алиса наклоняется над ванночкой, втягивает в пипетку очередной срез и пускает рыбкой в чашку петри, укреплённую на микроскопе, приникает к окулярам, наводит фокус и попадает в сияющий мир гиппокампа – маленького участка мозга, где рождается память. Как на рисунках волшебника Рамона Кахаля1, сияющие жирненькие нейроны выстроены в несколько спиралей, спирали скручены к центру, словно гиппокамп сжимает в кулаке память крысёнка о жизни в виварии. Алиса, легко касаясь рукоятки манипулятора электрода, его кончиком прокалывает поверхность среза и вводит иголочку в центр памяти, нажимает кнопку «пуск» и электрод выстреливает короткими очередями тока. Нейроны отзываются живым электричеством и многократно усиленный приборами сигнал пробегает по экрану компьютера. Победа! Первый срез сегодня, который наконец вышел живым из-под лезвия её микротома. Теперь ставка на твёрдость рук и добродушие взращённых в виварии крыс. «Морской конёк» гиппокамп – островок памяти в структуре мозга, жаркое поле битвы нейробиологии.

Да, маленькая личная победа!

Но рано она радовалась: сигнал от нейронов тут же исчез, срез не выжил.

Десятый за сегодня, как и всю эту неделю. Ничего не могу. Не пробить предвзятости Джастина, а терпение Тодда скоро кончится. И конкурент – новый аспирант Малколм Фримен – наступает на пятки. И что тогда? Не буду думать об этом сегодня.

Алиса глянула из единственного окна в торце длинного коридора: рассвело – и тогда подошла к своей экспериментальной установке, перекрыла кислород и выключила фонарик под микроскопом.

Всё. Утро. Пора домой. Завтра всё сначала. И ни у кого не буду спрашивать, нельзя, надо самой.

Она хотела вызвать лифт, но кнопка не загоралась, и она впервые рискнула спуститься по чёрной лестнице, вышла в коридор психиатрической клиники, показала бейджик с шестого этажа этого же здания, и ей разрешили пройти к выходу. Коридор вывел в лобби. Запахло как в детстве, когда в классе она лила уксус и мел шипел и пузырился.

Вот это да!

На Алису смотрели панно девяти громадных фресок, краски продирались сквозь покрытие первым прозрачным слоем свежей извёстки. Ага, латунная табличка, тоже в извести.

Она ладонью стёрла белила. «Ефим Марголис, больница „Белвью“, павильон C. Представлено художественной комиссии города Нью-Йорка, февраль 1939 года. Фрески асекко площадью 900 кв. футов».

Этот неизвестный художник, труд которого решили уничтожить, изобразил солнечный свет, тарелки с мясом и фруктами, коров в стойлах, учёных в халатах, колбы с химикатами и дымы заводских труб. Какофония образов, как в страшном сне Диего Риверы, приглушённая белилами и назло им, вопила о счастье жизни. И где? Здесь, в доме скорби.

Алиса подошла к панели с двумя учёными. Халаты с завязками сзади, рукава на резинке стягивают запястья, как в старом чёрно-белом фильме. Здесь в цвете. По белому полотну халатов играют терракотовые отблески с поверхности квадратного стола, по разные стороны которого они сидят. Черноволосый и усатый приставил правый глаз к единственному окуляру голубого старинного микроскопа, а левой рукой настраивает яркое зеркальце, пытаясь направить луч света на препарат. Огромный лоб и плохая стрижка. «Как у Джастина», – усмехнулась Алиса. В чертах лица второго много женственного: высокая скула, чёрная бровь.