Саня трагически погиб в тридцать три. Большой работой, которую он писал – по необходимости, оказался диплом о стилистической функции иноязычия в художественном тексте. И за него никак не мог сесть, хотя задолго до того рассказывал кусками – о Толстом, Джойсе, Т. С. Элиоте, Хемингуэе. Переводчица романа «По ком звонит колокол», опытнейшая Н. Волжина, познакомившись с этим текстом, сказала, что теперь перевела бы иначе. Эта работа пять лет спустя после Саниной смерти вошла в сборник «Мастерство перевода». Н. Волжина и известный американист А. Старцев в небольшом вступлении писали: «Публикуемая статья, написанная в 24 года, – на стыке литературоведческих и лингвистических интересов А. И. Фейнберга <…> имеет бесспорное значение для теоретических и практических проблем художественного перевода»>21.
Эти проблемы Саня знал профессионально и изнутри. Он не хотел заниматься переводом на русский язык, но на английский переводил: «Пиковую даму» для себя, художественные тексты для журнала «Советская литература», научные – для Восточной редакции издательства «Наука». Он долго готовился к тому, чтобы начать писать. Обсуждал – как, рассуждал, почему откладывает, смеясь, повторял, что его сравнивают с героем рассказа Моруа, якобы писавшим всю жизнь гениальную книгу, но так ничего и не написавшим. В последние годы Саня начал спешить, торопя к завершению сразу все замыслы, и Джойса, и Мандельштама, и несколько пушкинских. Работал с карточками, на которых были не только выписки, но и наброски текста, фрагменты.
Осталась большая картотека, но – по несчастью – в разных руках. Именно поэтому за него пытались уже дописывать: так появилась статья «Каменноостровский миф» о Мандельштаме («Литературное обозрение», 1991, № 1). В ней – замечательный материал по мысли, по догадкам, на который тут же обратили внимание, широко ссылаясь. Мысли – с авторских карточек, но связующий текст написан за А. Фейнберга после него. Даже введены сведения о работе, увидевшей свет спустя несколько лет, после его смерти.
Критические красоты и уродства в дописанном тексте принадлежат тому стилю, который Саня любил пародировать: «…сочными красками живописует…», «…цепляет внимание костел Кваренги…», «Мандельштам – объективный лирик и в прозе внепартиен и широк…». Многие так и пишут, но Саня ужаснулся бы, увидев этот текст под своей фамилией. Тем более настоятельна публикация его подлинных работ. В увидевшей свет посмертно небольшой книжечке «Заметки о “Медном всаднике”» (блестяще изданной в 1994 году усилиями М. Фейнберг) – часть оставшегося. Это два блока материалов. В основе одного – университетский диплом с добавлением двух не вошедших в окончательный текст фрагментов о Джойсе и Набокове. Второй блок – пушкинский.
Прекрасно видно, насколько закончен, отработан в слове и прояснен до малейших деталей бывал его текст. Саня любил кинематографическую метафору, применяя ее к способности словесного образа давать изображение в динамической зримости. Статья о «Медном всаднике» строится на том, что в ней угадывается голиковский подтекст, связующий государственную, петровскую Россию с личной судьбой. Кто-то, быть может, скажет: давно известно, что конфликт «Медного всадника» лежит в сфере столкновения личности с государством, и остается решать лишь, к какому из двух полюсов смещает изображение и оценку авторская точка зрения. Это так, если полагать делом исследователя редукцию произведения к некой общей идее, перетягивая канат смысла от одной отвлеченности – «государства» – к другой – «личности». А. Фейнберг мыслил задачу иначе: показать, как отвлеченности наполняются смыслом в кругу пушкинских ассоциаций, его исторических размышлений, какими были точки соприкосновения пушкинского опыта с сюжетом поэмы.