2016

Мы поступили на филологический факультет МГУ имени М. В. Ломоносова в 1965 году и окончили его в 1970 году. Наш выпуск последним выпорхнул из старого казаковского здания на Моховой, 11 (тогда – проспект Маркса, 18), после чего факультет переехал на Ленинские горы.

Сентябрь 1965-го – это арест Даниэля и Синявского. Весна 1970-го – это «остоюбилевшее» всем столетие Ленина и робкая попытка реабилитации Сталина в «киноопупее» «Освобождение». Наша учебная «пятилетка» ознаменовалась переходом от оттепели к застою, концом шестидесятничества и зарождением некоего нового менталитета. Именно с такой точки зрения хочется взглянуть на эти годы, припомнив некоторые факты. Speak, memory!

В общежитии «Филиал Дома студента» на Ломоносовском проспекте судьба свела тогда Игоря Шайтанова, Льва Соболева (впоследствии литературоведа и культового учителя-словесника) и меня. Из москвичей, поступивших тогда на филфак, а впоследствии ставших известными литераторами, надо назвать Виктора Ерофеева, Александра Ливерганта (товарища Игоря по группе). Иные наши однокурсники уже ушли из жизни: переводчик и социолог Борис Дубин, лингвист Исаак Козинский, критик Александр Панков, сын пушкиниста и сам пушкинист Александр Фейнберг.

На нашем курсе учились люди самые разные: и советские ортодоксы, и циничные карьеристы, и отважные «смогисты», и политические бунтари. Буду говорить о своих ближайших единомышленниках. У нас уже не было детских иллюзий, и на обещанный Хрущевым к 1980 году коммунизм мы не рассчитывали. Вместе с тем антисоветизм не был для нас главной и пламенной страстью. Неприятие советской лжи было простой и очевидной нормой. Помню, как Игоря неприятно поразили речи одного одногруппника о сталинском терроре: мол, простого народа репрессии не коснулись, они затронули прежде всего «шишек», людей высокопоставленных (нечто подобное талдычат сейчас вновь литераторы определенной ориентации). Игорь говорил о юном сталинисте с глубоким презрением. Хотя до чтения «Архипелага ГУЛАГ» было еще далеко, мы отнюдь не верили в теорию «отдельных перегибов». И к брежневщине отношение было адекватное. Анекдотам армянского радио верили больше, чем газетным передовицам.

Но долгих и надсадных политических диспутов не вели. Не помню уж, кто из нас по ходу злободневного разговора процитировал: «Не для житейского волненья, / Не для корысти, не для битв…» – и далее по тексту. Мы уже становились эстетами. И шли к философскому индивидуализму, к пушкинскому «Из Пинде-монти» («Зависеть от царя, зависеть от народа – / Не все ли нам равно?»), которое можно считать символом веры семидесятничества.

Верили мы в возможность «демократических перемен»? Не особенно, говоря розановским словечком. Мечтали о «многопартийной системе»? Нет, скорее разделяли народную иронию: больше чем одну партию нам не прокормить. В политическом плане мы были больше скептики, чем энтузиасты. И уж совсем не мечтатели. «Мечтам невольная преданность» была философического и эстетического свойства.

Надо сказать, что Игорь Шайтанов, учившийся на романо-германском отделении, никогда не был узкоспециализированным «зарубежником». Он всегда был и «русистом»: свободно ориентировался в классике и пребывал в курсе «актуальной» словесности. Помню, как он наизусть продекламировал мне стихотворение Евтушенко «Битница», причем оно заинтересовало его не с точки зрения антиамериканской риторики и легкого (очень легкого) антисоветского подтекста, но прежде всего эстетически, своим экспрессивным финалом: