Все, о чем пишет Фокина, уже неоднократно становилось в поэтическую строку, но даже если взять только изображение – разве оно банально? Если ему и сопутствует узнавание, то сопровождающееся не раздраженным чувством – опять одно и то же повторяют, – а радостью для всякого, кому знаком северный пейзаж и дорого ощущение, им вызываемое. Простота стиха соответствует простоте красок «северных широт», но это простота высокого искусства. Каждый эпитет не просто наблюдателен, а – проникновенен, ибо схватывает внутреннюю суть явления: «И солнца блеск немного виноватый…» Неотразимо обаяние интонации, принадлежащей поэзии Фокиной, – негромкой, по-человечески застенчивой, а поэтически – принадлежащей традиции русского классического стиха.

Не знаю, удалось ли где-нибудь еще О. Фокиной так точно передать ощущение цельности мира, той первоначальной цельности, которая открывается прежде всего и естественнее всего деревенскому жителю. Но ведь именно в этом стихотворении поэтесса противопоставила тому первоначальному ощущению новое, дарованное поэзией:

Процитировав только первые четыре строки, Рубцов писал: «По внешней и внутренней организации это четверостишье сильно напоминает лермонтовское “ее степей холодное молчанье, ее лесов безбрежных колыханье”. Все равно напоминает, хотя оно гораздо интимней по интонации. Это было бы плохо, если бы стих был просто сконструирован по лермонтовскому образцу. Это хорошо потому, что стих не сконструирован, а искренне и трепетно передает такое подлинное состояние души, которое родственно лермонтовскому».

Когда о стихах пишет поэт, он невольно соотносит их с собственными, часто преувеличивает черты сходства. Так и Рубцов был готов увидеть у Фокиной слияние классики с фольклором, которого добивался для себя. В классике видел высоту уже выраженного человеческого духа. В фольклоре – наследование не менее высокой, не менее цельной, но уходящей культуре, связью с которой гордился: «…до меня все же докатились последние волны старинной русской самобытности, в которой было много прекрасного, поэтического» («Коротко о себе», около 1963 года)^>10.

Мне тоже казалось когда-то, что стихотворение «Простые звуки родины моей…» – знак перемен в поэзии Фокиной. Я об этом и писал в самом начале 70-х годов (не зная тогда рецензии Рубцова, напечатанной первоначально в газете «Вологодский комсомолец» и перепечатанной лишь в 1983 году в сборнике «Воспоминания о Рубцове»).

Сменилось место жительства поэтессы – на Вологду, но дом остался по-прежнему на реке Содонге. И каждое возвращение – радость узнавания, отъезд – тоска человека, оставляющего родной дом для скучной неприветливости общежитских стен. Чувство искреннее и понятное, но, поскольку переживается поэтессой, возбуждает вопрос – что же дальше? Новый жизненный опыт оказался поэтически мало продуктивным. Есть у Ольги Фокиной стихотворение «В магазине». О грампластинках, о «звуках музыки вихлястой», о стриженом мальчике (заметьте, как меняется мода: тогда стриженый – городской, длинноволосый – деревенский), любящем эту музыку и не помнящем, откуда он родом. Это город. И тема города – тема вихлястых ритмов, людей, не помнящих родства.

Нельзя писать о звуках, которых не слышишь, не понимаешь, но нельзя считать, что существуют только твои звуки, тревожащие твое сердце, а все остальное – от лукавого. Ольга Фокина отстраняется от чужого, но у других в подобной ситуации все чаще сквозит агрессия.