Ядовитое полнолуние.
Любовь была такой хрупкой,
сейчас – труп.
Нежно – наклоняюсь и, напрасно,
дыша ей в лицо, пытаюсь
её оживить.
В помертвелости – отблеск страсти.
Моей? Твоей? В землю лицом, каюсь
над бедной: она была чистой. Вечный
покой тебе, светлая. Как нам
жить без тебя? Ногтями
рою ямку. Нужна небольшая —
после смерти любовь
стала маленькой, так и тянет
к ней прикоснуться… Руками шаря,
как воду, сжимаю тающее её тело.
– Мы сошли с ума, – кричу в исступлении.
– Не надо закапывать! Это моё дело!
Не надо! Моя – живая!
Не надо закапывать, лучше – меня!
(Я невменяема? Невменяема.
Я что-то кричала и билась
головой тебе в темя).
Я проклинала всех богов,
крича от боли и отчаянья…
– Кого хороните?
– Любовь, – беззвучно отвечала я.
Бродячий сюжет
Взять бродячий сюжет,
напоить его собственной кровью,
и у сердца согреть,
под своею оставив кровлей.
Смотреть, как розовеют щёчки у сюжета,
в его глазах читать свои мечты,
с ним тихо говорить и робко ждать ответа,
и узнавать в его лице свои черты.
И у кровати, опустившись на колени,
под тоненькую шейку подвести ладонь
и замереть. Когда растает звук молений,
тихонько встать и погасить огонь.
И помня о тревоге ветра за окном,
с щемящей грустью слушать гул метели,
и согревать родной сюжет своим теплом,
чтоб утром – не найти его в постели.
Schneewittchen
Всё как в сказке.
Всё как надо.
Гроб хрустальный.
Вокруг ограда
живая. Осины.
Утро холодное.
Воздух синий.
Солнце робко
проглянет сквозь зелень,
лес тебя
в самом сердце лелеет.
Лес ревниво
тебя охраняет
и росу,
свои чистые слёзы,
роняет.
Что услышала ты?
Встрепенулась,
слабо вздрогнула
и проснулась.
Ясным, чистым
и тёплым лбом
резко встретилась
с хрусталем.
Ласку лучика
шаловливого
приняла ты
за губы любимого.
Иль лесной
затаённый шум
потревожил
твой спящий ум?
Шорох ящерицы
в камнях
или вздох ветерка
в кустах
приняла ты
за шорох шагов.
Рано проснулась,
рано, твой приход
ещё не готов.
Тишина в ушах
непривычная.
Ну-ка плечиком,
горемычная,
хоть и хрупкая —
сильная, ладная,
что ж не можешь ты
с крышкой сладить?
Встать нельзя
и нельзя идти.
Хочешь – плачь.
Хочешь – в высь гляди.
Ты сквозь листья
увидишь облако.
Что же делать?
А вспомни-ка яблоко!
Как же больно тебе,
красавица,
пока дышишь ты,
с болью не справиться.
Ну, смелей,
так с тобой уже было,
страшно, милая?
Не забыла?
Ну, смелее,
так сладко и нежно,
так свободно
и безнадежно.
Ах, спасибо за яблоко,
мачеха,
как легко мне
и радостно плачется.
К алым губкам
его подносила.
Кожицу гладкую
про-ку-си-ла.
Спи, красавица,
спи, невеста.
Где твой принц,
никому неизвестно.
Лес склонился
над драгоценной добычей,
настороженный, тёмный
и необычный.
Будь что будет
Будет лучше.
Просто. Бедно.
Была – лучик,
стану – ведьма.
Пальцы длинные,
словно сломаны,
взгляды дымные,
мысли тёмные.
Была прозрачная,
как родниковая,
теперь незрячая,
вся в лёд закована.
Обломаются края,
в проруби потонет
непосредственность моя —
сердце на ладони.
Жених-разбойник
Мне осень поднесла вина:
как кровь, янтарь и снег – тройного.
И это не моя вина,
что рвётся сердце от такого.
Я помню, что сама пришла
в зловещий лес, в притон разбойный,
ему внимала не дыша,
а он был бледный и спокойный.
Сама пришла, сама ложусь
на стол, залитый алой кровью.
Здесь смерть моя – я не боюсь,
клянусь – не поведу и бровью.
Там сразу разорвут на мне
красивое льняное платье,
и дело вовсе не в вине,
и не в таинственном заклятье.
– А перстень твой с мизинца снять,
увы, никто уже не сможет, —
мне говорила, плача, мать.
(Жених пугал её до дрожи.)
Под лезвием ножа сверкнёт рубин:
мизинец упадёт мне на колени.
Мне всё равно: жених, лишь он один —
и смерть моя, и муж мой вожделенный.
Мне осень поднесла вина:
как снег, янтарь и кровь – тройного,