Пасмурный тоскливый день. День похорон Сергея.

Начали собираться с девяти, роем сонных ос заполнив ритуальный зал морга и пространство на километр вокруг.

Когда я, Боголепов, Дима (друг детства Сергея, с которым они вели общий бизнес) и Разин вынесли чёрный лакированный гроб, в толпе пронёсся разочарованный вздох, словно до того собравшимся всё казалось шуткой.

Мы погрузили гроб в катафалк, расселись по машинам и неспешно поехали за ним по наполненным гробовой тишиной улицами без того тихого, сонного городка.

Большинство зевак вереницей евреев, ведомых Моисеем сороковой год по пустыне, плелись следом до самого кладбища. Позже, когда толпа рассеялась, оказалось, что несколько могил растоптаны, кресты выворочены, а земля щедро усеяна окурками. У свежевскопанной могилы переругивались двое работяг со спитыми, жёванными жизнью лицами. В рыхлую кучу у края ямы были воткнуты лопаты, рядом лежали два толстых каната – на них четверо, взявшись за концы, опустят гроб.

Мужчины хмуро молчали, женщины плакали, прижав к губам носовые платочки. Кто-то положил на крышку гроба иконку, несколько человек подошли и поцеловали её.

– Нельзя это! – негромко, но отчётливо возмутилась одна старушка. – Он же руки на себя наложил. И к тому же был не верующий человек.

Никто не возразил, но она была права: по этой же причине протоиерей местного собора отказался отпевать Сергея. Иконку забрали. Опустили гроб, осторожно стравливая верёвки, и работяги принялись споро забрасывать яму.

Закопали, подровняли земляной холмик. Установили латунный крест с фотографией в овальной рамке и табличкой:

ГРАНОВСКИЙ Сергей Юрьевич. 1983 – 2019.

Оказалось, завещание Сергей оставил ещё два года назад – похоронить в Белокаменске и как можно проще. Это стало новостью не менее громкой, чем сама его смерть.

Там, оказалось, указан и я. Мне достался дом. Будто я могу жить в месте, где произошло это!

Я не мог оторвать глаз от фотографии. Что-то безудержно рвалось из груди при виде Его лица, свежего и юного, сияющих глаз и улыбки. Он пробуждал в душе необузданное веселье и прогонял тоску. В его мире правил порыв, а не расчёт. За свои 35 лет он пережил и сотворил столько, что иному и трёх жизней не хватит. Нам, уныло тянущим лямку, не узнать вовек ни такого восторга, ни столь острой боли, ни той силы, ума и страсти – мы слишком осторожны. Но у нас есть преимущество – мы всегда правы. Мы не падаем, потому что ползём; мы не блуждаем – мы ходим хожеными тропами. На сергеев грановских смотрят как на канатоходцев… или ярмарочных уродцев – с восхищением или презрением, поглощая их восторги и страдания с жадным любопытством, почти всегда без сочувствия. Мы хотели бы оказаться на их месте… но не хотим платить ту же цену.

Все начали расходиться. Боголепов остановился около меня.

– Ну что, теперь на поминки?

– Да, надо ехать. Хотя вообще-то не люблю я все эти сборища…

Он кивнул и двинулся к воротам.

Я постоял у могилы ещё некоторое время. Голова запульсировала болью. Я посмотрел на небо. Назревала гроза. Я поспешил к припаркованной под деревом «шкоде». Со стоном повалился на сиденье. В бардачке должен быть аспирин…

На коврик выпал конверт.

Я сжевал две таблетки и, закрыв глаза, откинулся в кресле. Сердце толкалось где-то в горле, как у загнанного волками зайца.

Отдышавшись, я поднял конверт и осмотрел. Никаких надписей.

Я не мог заставить себя вскрыть его, словно это было превыше сил человеческих.

Въехав в город, я остановился у кафе.

Официант поставил на стол чашечку капучино, а я всё колебался, впившись взглядом в необъяснимо пугающий белый прямоугольник.