– Угу.

– А тебе все равно нравится?

Я кивнула.

Он чуть прищурился:

– Я считал, что тебе это может показаться оскорбительным.

– Мне есть из-за чего переживать кроме того, отражают ли «Парни и девушки» достаточно сбалансированное мировоззрение.

Он рассмеялся коротко и счастливо:

– Вот и хорошо. А то я думал, что мне придется выбрасывать коллекцию Роджерса и Хаммерштейна.

Я всмотрелась ему в лицо, пытаясь понять, не дразнит ли он меня. Кажется, нет.

– Ты в самом деле собираешь записи Роджерса и Хаммерштейна?

Он кивнул, и глаза у него стали еще ярче.

– Только Роджерса и Хаммерштейна или все мюзиклы?

– Всех у меня еще нет, но вообще-то все.

Я помотала головой.

– А что такое?

– Ты романтик.

– Ты так говоришь, будто это плохо.

– Вся эта фигня насчет «долго и счастливо» хороша на сцене, но к жизни мало имеет отношения.

Теперь пришла его очередь всматриваться мне в лицо. Наверное, увиденное ему не понравилось, и поэтому он нахмурился.

– Ты предложила идти в театр. Если ты все это не любишь, зачем мы сюда пришли?

Я пожала плечами:

– Когда я попросила тебя о свидании в цивильной одежде, я не знала, куда тебя повести. Хотела, чтобы было необычное. А к тому же я люблю мюзиклы. Просто я не думаю, что они отражают реальную жизнь.

– А ты не такая крутая, как хочешь изобразить.

– Такая, такая.

– Не верю. Я думаю, ты эту фигню насчет «долго и счастливо» любишь не меньше меня. Ты просто боишься ей верить.

– Не боюсь, просто проявляю осторожность.

– Слишком часто разочаровывалась?

– Может быть. – Я скрестила руки на груди. Психолог сказал бы, что я замкнулась и прервала общение. Ну и пошел бы он на фиг, этот психолог.

– О чем ты думаешь?

Я пожала плечами.

– Расскажи мне, пожалуйста.

Я поглядела в эти искренние карие глаза и захотела поехать домой одна. Но вместо этого сказала:

– «Долго и счастливо» – это ложь, Ричард. И стало ложью еще тогда, когда мне было восемь.

– Когда погибла твоя мать.

Я только молча посмотрела на него. В мои двадцать четыре рана этой первой потери еще кровоточила. С ней можно свыкнуться, терпеть, выносить, но избавиться – никогда. И никогда уже не поверишь по-настоящему, что на свете есть добро и счастье. Не поверишь, что не спикирует с неба какая-нибудь мерзость и не унесет его прочь. По мне лучше дюжина вампиров, чем бессмысленный несчастный случай.

Он взял мою руку, которой я сжимала его плечо.

– Обещаю тебе, Анита, – я не погибну по твоей вине.

Кто-то засмеялся – низкий хохоток, пробегающий по коже, как прикосновение пальцев. Такой ощутимый смех мог быть только у единственного существа в мире – у Жан-Клода. Я обернулась – и увидела его посреди прохода. Как он подошел, я не слышала. Движения не ощутила. Просто он появился как по волшебству.

– Не давай обещаний, которые не сможешь сдержать, Ричард.

Я оттолкнулась от кресла, шагнув вперед, чтобы дать место Ричарду встать. Я чувствовала его спиной, и это чувство было бы приятно, если бы я не беспокоилась за него больше, чем за себя.

Жан-Клод был одет в блестящий черный смокинг с фалдами. Белый жилет с мельчайшими черными точками обрамлял блестящую белизну его сорочки. Высокий жесткий воротник с мягким черным шейным платком, завязанным вокруг и заткнутым под жилет, будто галстуков еще не изобрели. Булавка в жилете из серебристого и черного оникса. Черные туфли с нашлепками, как те, что носил Фред Астор, хотя я подозреваю, что весь наряд – куда более раннего стиля.

Длинные волны ухоженных волос спадали до воротника. Я знала, какого цвета у него глаза, хотя сейчас в них не смотрела. Синие, как полночь, цвет настоящего сапфира. В глаза вампиру не гляди. Это правило.